Рукопись, найденная в Нигдейе

Долгое время Россия не так уж и преуспевала в классическом жанре утопии, двигаясь по заимствованной колее. Но в ХХ веке русская литература добилась общепризнанных открытий в жанре антиутопии, или скорее метаутопии, как Ханс Гюнтер охарактеризовал жанр романов Андрея Платонова, к каковым можно также добавить открытия Евгения Замятина. Для утописта языка и текста и антиутописта в жанре Владимира Набокова принципиально важной была творческая расправа с Николаем Чернышевским.

Чтобы рассмотреть утопию объемнее – и как жанр, и как идеологию – то есть и по Михаилу Бахтину, и по Карлу Манхейму, нам надо перестать мыслить только и исключительно в рамках «исторического метода» – надо обратиться к структуральному методу. Если взглянуть на Россию сквозь призму историко-жанровой концепции Хейден Уайта, это страна-текст (а не какой-либо жанр), и текст метаутопический и атопический. Если жизнью языка правит безжалостная топика, язык всегда исходит из какого-то места, и потому всякий язык есть не что иное, как воинствующий топос, то текст атопичен (если и не в плане потребления, то по крайней мере в плане производства).

Семиотически неискушенное мыслительное прикосновение к самой теме утопии, сделанное с самыми благими эпистемиологическими намерениями, способно ввергнуть храбреца в стилистический хаос, заставить заплутать его в трех соснах – или, если обратиться к приему сна, в рамках которого в основном и совершенствовался этот жанр в России, постоянно и неизбежно просыпаться в одном и том же месте между двумя повешенными, подобно герою романа Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе». В свое время сам Томас Мор отметил некорректность постановки применительно к своей «Утопии» классического, по сути, вопроса об истинности/ложности. Общество «Нигдения» может претендовать на статус реально существующего в силу того, что множество реальных общественных установлений имеет условный (утопический) характер (ценность золота, мораль, законы), является результатом договоренности между людьми. Сам факт постановки вопроса о праве на существование «социально воображаемого» важен тем, что Мор предпринял таким образом попытку осмыслить общество как феномен во всем его своеобразии. Под маской его Утопии именно общество, а не власть получило возможность высказаться от первого лица, благодаря чему общественное бытие раскрывается как реальность.

«Молдавский гастарбайтер», как он позиционирует себя, то есть молдавский и российский историк, в частности, исследователь утопического сознания, Сергей Эрлих также пишет о двух способах воплощения мечты – «индивидуалистическом», связанном с повышением статуса в существующих социальных условиях, и «коллективистском», направленном на изменение общественного строя. Сам он в своей книге большее внимание уделяет второму из них. Два течения формируются тремя источниками с тремя своего рода фонтанными образами – идеология, антиутопия и утопия, основанными на трех архетипах жертвы. Всякий акт основанного на утопии политического выбора представляет собой антиутопическую остановку языка. Но язык возрождается, правда, в своей наиболее отвердевшей форме – в форме стереотипа. Такова основная жертва этого символического оборота.

Писатель же Аркадий Тагер воспользовался возможностью высказывания от первого лица, создав свою личную романную утопию, хотя с этим жанром его произведение пересекается лишь отчасти, поскольку главная его цель – создать портрет своего поколения. Но каждый роман, даже реалистический, – в каком-то смысле утопия и жертва. Утопичен дневник, и традиционный, и виртуальный. Каждый сам себе утопия, сам себе призрак, и рано или поздно в той или иной форме эта утопия получает свое воплощение.