Народ и его двойник

Спаситель и реформатор. Петр Шамшин. Петр Великий спасает утопающих на Лахте. 1844. Одесский художественный музей

Новая книга Владимира Кантора начинается с темы, которая задает тон всем дальнейшим рассуждениям автора о русской истории и об особенностях русской культуры, – автор говорит о тех иллюзиях, которые составляют основу нашего восприятия окружающего мира (и природного, и социального). Те, кто хорошо знает предшествующие книги Кантора, содержащие очень ясную и убедительную критику распространенных стереотипов в понимании нашего культурного прошлого, могут подумать, что и в новой книге речь пойдет о том же. Однако такой вывод будет не совсем правильным, несмотря на то что указанная тема действительно присутствует в тексте. Кантор идет еще дальше по пути критики традиционных мнений, уводящих нас от адекватного понимания истории и культуры России и Европы последних двух столетий.

Здесь нужно вспомнить главную тенденцию сочинений Кантора, которая известна всем его постоянным читателям, – последовательный европоцентризм, выступающий в качестве критерия объяснения всех трагических перипетий русской истории. Согласно Кантору, все главные достижения русской цивилизации (прежде всего реформы Петра I и культурный расцвет XIX века) связаны с попытками России стать естественной частью европейской цивилизации, а все трагические срывы (от деспотического правления Ивана Грозного до большевистской революции и сталинской тирании) – с проявлением антиевропейских импульсов в русском национальном характере.

Владимир Кантор. Любовь к двойнику. Миф и реальность русской культуры.  – М.: Научно-политическая книга, 2013. – 604 с.

Это принципиальное убеждение остается и в новой книге, однако в рассуждениях Кантора появляется характерная деталь, которая делает его оценки гораздо более сложными и не столь однозначными. В самом начале книги автор задается вопросом о том, не является ли идеал европейского развития, который вдохновлял целые поколения русских мыслителей и политиков, иллюзией того же самого рода, что и самые известные иллюзии русской культуры. «Вообще мир построен так, – констатирует Кантор, – что иллюзии – необходимый его компонент. И так не только у нас. Вот Запад считает себя Западом, что не всегда справедливо. Потому что проблема «европеизации» Европы по-прежнему существует. Европа рухнула в ту же пропасть, что и Россия в XX веке, да еще с каким треском! Германия, Италия, Испания, Португалия. После фашистской катастрофы многие европейские страны вполне резонно могли задать себе вопрос: «А Европа ли мы? Не иллюзия ли это?».

Хотя на этот полуриторический вопрос в книге нет прямого ответа, уже сама его постановка заставляет несколько по-иному решать традиционные проблемы истории русской и европейской культуры. Именно в контексте этого вопроса приобретает глубокое значение парадоксальное суждение одного из знаковых героев Достоевского (Версилова), которое цитирует Кантор: «Там была брань и логика (он говорит об эпохе 1848 года); там француз был всего только французом, а немец всего только немцем.(...) Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, (... ) как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю – я про всю русскую мысль говорю». Похожие утверждения, отмечает Кантор, можно встретить и у некоторых других проницательных русских мыслителей, размышлявших о культуре XIX века, например, у Федотова: «…Как говорил Федотов, настоящий европеец жил на берегах Невы или Москвы-реки, а не на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Таких было несколько тысяч в России».

При таком понимании подлинной «европейскости» ее обретение оказывается общим делом Европы и России, поскольку и сама Европа должна осознать, что и для нее «европейская идея» есть только идеал и историческое задание, а не данность. В этом контексте весьма важны рассуждения Кантора о петровских реформах и роли Пушкина в нашей культуре; историческое значение Петра I и Пушкина заключается не просто в приятии некоторой чужой социальной и культурной данности, уже полностью присутствовавшей на Западе, а в творческом созидании новых ценностей, которые в итоге оказались совершенно оригинальными (в своих достоинствах и в своих недостатках) в сравнении с теми реальными образцами, которые видели и пытались воспринять Петр I и Пушкин.

Сугубо позитивная оценка реформ Петра I является одной из важных предпосылок того видения русской истории, которое развивает Кантор. Казалось бы, в данном случае можно признать, что автор сам поддается иллюзиям и стереотипам, ведь такое отношение к деятельности Петра I очень часто сейчас считают поверхностным, требуя как минимум соединения его с указанием на негативные стороны петровских реформ. Однако, как показывает Кантор, адекватное понимание сложных явлений общественной и культурной жизни вовсе не означает размывания их принципиального значения для истории. Глубокое проникновение в суть таких явлений отличается от поверхностного (школьного) их прочтения не тем, что оно дает им другую историческую оценку, а тем, что более сложно объясняет механизм их исторического воздействия.

Здесь нужно вспомнить, что позитивная оценка деятельности Петра I была в равной степени характерна и для царского официоза, и для историков советской эпохи, однако обоснование этим оценкам давалось совершенно разное: в дореволюционной России на первый план выдвигалось создание Петром могущественной империи, которая стала на равных разговаривать с европейскими державами, при этом культурная роль преобразований Петра отходила на второй план; в советскую эпоху, наоборот, видели только культуросозидающее значение реформ, а их имперскую составляющую отодвигали в тень. Позиция Кантора в этом контексте выглядит парадоксальной, но он сам подчеркивает, что не пытается сказать что-то принципиально новое в этом вопросе, а просто возвращается к точке зрения Пушкина, которая в наши дни кажется новой и необычной только благодаря упорной работе советской критики, создавшей стереотипный (школьный) образ Пушкина как борца с самодержавием. Именно Пушкин ясно увидел и выразил в своих оценках Петра неразрывное единство указанных двух составляющих реформ: именно через создание великой империи Петр положил начало великой русской культуре, которая гораздо более прочно объединила все входящие в империю народы, чем самодержавная «вертикаль власти». В рамках такого понимания исторической роли Петра его оказывается естественным называть не столько великим политическим деятелем, сколько культурным героем, подобным известнейшим мифологическим героям древности: «Чтобы возможно было (…) преображение культуры, Петр решает задачу всемирно-историческую, заставляющую и впрямь вспомнить мифологических героев древности. Он возводит город, соревнующийся с Римом, тем самым вступая в соревнование с мифологическим Ромулом, основателем Рима, а стало быть, в каком-то смысле и Римской империи».

Главной особенностью русского духа является радикальный антиномизм, постоянная борьба в нем противоположных устремлений. Главными из таких противоречий являются противостояние тенденции к обособлению, представлению себя анти-Западом и тенденции к соединению с Западом, даже к лидерству в единой европейской (то есть общечеловеческой) культуре. Метафорически это противостояние Кантор обозначает как ситуацию, когда «Святая Русь внутренне против Великой России, против Империи». Эта удачная метафора помогает Кантору понять смысл выступления Радищева против петровской России и ее символа – Петербурга (в «Путешествии из Петербурга в Москву»). На основе похожей модели дается объяснение многим другим важным эпизодам и тенденциям в нашей истории, например, проясняется характер отношений между Герценом и Чернышевским. Мыслители, которых мы привыкли некритически относить к одному и тому же революционно-демократическому лагерю, в изображении Кантора предстают антиподами: Герцен – выразителем антизападного и разрушительного для России революционизма, Чернышевский – типичной европейской «буржуазности», направленной на созидание собственного материального благополучия.

Внутренний антиномизм, присущий отдельной личности, ведет ее к попыткам понять себя через объективирование своего иного – через создание своего двойника. Точно такой же закон действует и в отношении коллективной личности нации. Неразрешимый антиномизм национальной сущности привел к тому, что русская культура постоянно испытывала наваждение двойничества, и не только испытывала, но в лице своих самых проницательных представителей художественно выразила и осмыслила эту важнейшую мифологему (прежде всего здесь нужно упомянуть Достоевского).

Наиболее трагичную для русской истории форму указанная мифологема приобрела в идеализированном представлении русских мыслителей и художников о русском народе-богоносце и обладателе всех положительных моральных качеств, якобы позволяющих ему стать проводником грядущей общечеловеческой культуры, которую он создаст под руководством западнической интеллигенции. Очарованная этим двойником народа, созданным ее собственным воображением, интеллигенция вместо необходимого дела воспитания народа в духе европейской правовой культуры сама пошла в услужение к народу, считая его более духовным и религиозным, чем она сама. Но когда народ вышел на сцену истории, констатирует Кантор, оказалось, что он совсем не похож на своего идеального двойника, и это привело к воцарению в России азиатского варварства, надолго уведшего страну от уже почти найденного европейского пути развития.

Разоблачение иллюзии о народе-богоносце является кульминационной точкой книги Кантора, поскольку эту иллюзию автор приписывает почти всем русским мыслителям, даже Достоевскому, который занимает особое место в книге, являясь выразителем самых важных позитивных тенденций русской культуры. Но даже Достоевский поддался обольщению этого двойника, и не только поддался сам, но внушил веру в этот ложный идеал следующим поколениям русской интеллигенции. И это показывает, что даже самым проницательным людям редко удается избежать тех иллюзий и стереотипов, которые рождены  бессознательным народом и духом эпохи.

Санкт-Петербург