Вадим Руднев Михаил Бахтин. Собрание сочинений. Т.4 (2). Франсуа Рабле и народная смеховая культура Средневековья и Ренессанса.
– М.: Языки славянских культур, 2010. – 658 с.
Долго мучаясь вопросом, почему Бахтин в 80-е и 90-е годы, когда он стал предметом культа массового литературоведения, очень сильно опошлился, сегодня я пришел к выводу, почему это произошло. Массовые филологи отняли у Бахтина самое главное, что у него было, – они отняли у него безумие. Возвращая безумие Бахтину, может быть, впервые его присвоив ему столь серьезным тоном, мы возвращаем величие этому замечательному философу.
В книге Бахтина о Рабле изображен, в сущности, бедлам. Можно сказать, что Бахтин сделал из эстетики веселый бедлам. Веселый, во всяком случае, именно в этой книге. Приведу только один пример. Самые важные сферы деятельности, показанные Бахтиным в романе Рабле, это, во-первых, гротескное обжорство и пьянство, во-вторых, гротескное выделение (образы мочи и кала) и, наконец, в-третьих, гротескное совокупление.
Что такое был карнавал? Это когда народ жил обычной нормальной жизнью, жизнью серой и хмурой, и ему вдруг раз в год целую неделю разрешали вести себя как угодно – разнузданно, фамильярно, беспутно, безумно. Карнавальная площадь – это веселый бедлам. В сущности, мудрое Средневековье прививало раз в год народу шизофрению.
Что происходит при шизофрении? Прежде всего регрессия к архаическим стадиям психосексуального развития. А именно – оральной, анальной и фаллической. Именно эти три стадии подчеркивает Бахтин в романе Рабле – оральную (обжорство и пьянство), анальную (выделения кала и мочи) и фаллическую (гротескные образы совокупления).
При этом Бахтин на каждом шагу употребляет слово «амбивалентный» – все у него амбивалентно: смерть чревата рождением, голова превращается в зад, в аду веселятся, шут становится королем и так далее. Неизвестно, читал ли Бахтин Блейлера (Фрейда наверняка читал), а ведь амбивалентность – это главное, что определяет шизофренический схизис. В одном месте, говоря о ситуация рождения Пантагрюэля, Бахтин прямо говорит о схизисе. Дело в том, что Пантагрюэль родился уже таким огромным, что поневоле своими родами убил свою мать. И вот Гаргантюа то ревет быком, вспомнив об умершей жене, то начинает радоваться и ликовать, вспомнив о родившемся сыне, то делает и то и другое одновременно. Это очень напоминает хрестоматийный пример из «Руководства» Блейлера, когда он говорит о схизисе у женщины, которая убила своего ребенка. Глаза этой женщины плачут, потому что это был ее ребенок, а рот смеется, потому что это был ребенок от нелюбимого мужа.
Образы веселого безумия сменяются у Бахтина более серьезными, но не менее безумными размышлениями в работе «Автор и герой в эстетической деятельности», когда он говорит об отношении автора к герою, и создается такое впечатление, что Бахтин в каком-то смысле верит, что герой – это действительно живой человек, но только другой по отношению к автору, такой другой, реакция на которого должна быть завершенной. Он нигде не подчеркивает то, что герой – это выдумка, игра фантазии автора, он всерьез говорит об авторе и герое как о равноправных партнерах по «событию бытия».
В то же время именно Бахтин показывает (прежде всего при анализе Достоевского), что герой по преимуществу состоит из слов. Хотя в той же книге о Достоевском очень характерное представление, что величие Достоевского как раз состоит в том, что автор не полностью своим голосом перекрывает голоса героев, что они существуют равноправно. Когда благочестивые филологи возмущаются этим тезисом Бахтина, то они не понимают, что Бахтин вернулся отчасти к наивному восприятию литературы, когда читатель забывает, что герои – это вымышленные персонажи, и в определенном смысле реагирует на них, как на живых людей. Получается, что эстетическая реакция – это, в сущности, безумная реакция и что искусство есть та необходимая прививка безумия, которая требуется обычному человеку для разрядки. А говоря более серьезно, для идентификации себя как человека в отличие от других животных, у которых нет искусства с выдуманными персонажами.
