Ольга Балла Перед нами – два разных способа видеть чужой город. Осторожно-аналитичный – и взволнованно-лирический, терпеливое стремление понять – и страстное объяснение в непреходящей, все в себя вбирающей, все принимающей и все перерастающей любви. Да нет, они нисколько не противоречат друг другу. Скорее наоборот: позволяют увидеть, как многообразны возможные пути взаимодействия человека и города.
Настоящие отношения с другими городами складываются, как известно, не столько благодаря путеводителям, сколько вопреки им. Во всяком случае путеводители – как и любые общеобязательные схемы чего бы то ни было – существуют для поиска того, что к ним не сводится.
Человек попадает в чужой город – и понимает, что знал о нем до сей поры совсем не то. И не так. Даже если очень тщательно перед тем готовился.
Хорошо еще, если город, ждущий постижения, – Париж: вымечтанный с детства, страстно любимый, перенасыщенный красотой и гармонией, прямо-таки созданный для того, чтобы любить его и любоваться им.
Но даже и тогда чужое обескураживает. Оно не просто удивляет: оно путает нам все карты, сбивает с панталыку, внезапно делает недействительными, неуместными наши, в другой жизни сложившиеся, привычки. Даже если само по себе очень удобно и человекосообразно. Оно сопротивляется нам уже на телесном уровне – что говорить о прочих уровнях?
«Я сижу на Бульварах, – пишет очарованный Парижем Михаил Герман. – ┘На столике с мраморной крышкой – непривычно густой кофе в маленькой, тяжелого фаянса с благородной неяркой росписью чашке, красиво упакованные в изящные фантики кусочки сахара, на блюдце странно большая ложка <┘> Пробую с парижской же задумчивостью писать письмо на голубоватой, странно тонкой почтовой бумаге – не получается; глотаю кофе с постыдной торопливостью клиента советского общепита: бежать, бежать! Между моим восторгом и реальностью – стена толстого зеркального стекла; я во сне, не прикоснуться мне спокойно и неспешно к Парижу, которого тридцать лет я ждал и хотел».
А что если это – город трудный, измученный, неуютный, одновременно демонстративный и неоткровенный, с еще живыми следами страданий на своем не слишком красивом теле? Именно такой предстала молодому западногерманскому историку Карлу Шлёгелю в 1982 году позднесоветская темная, усталая Москва.
Как понять такой город, как его разговорить, сделать внимательным к себе?
Это большое счастье, когда его получается любить: любовь ведет сама, она побуждает человека открывать глаза, которые в противном случае, ленивые и нелюбопытные, рады были бы закрыться или отвернуться. Но что делать без нее, верной проводницы?
Наверное, так: город надо просто принять. И помнить, что для множества людей он, даже такой – домашний и уютный, верное терпеливое хранилище их единственных смыслов.
А чужое для нас – всегда, чем бы оно ни было само по себе. – дисциплина, самопреодоление и аскеза.
