Прежде и поверх всех сообщений

Дао-Дэ Цзин. Книга о Пути жизни/ Пер. В.Малявина.– М.: Феория, 2010. – 690 с, илл. (Древо).

Новое издание даосского канона «Дао-Дэ цзин» в переводе известного русского китаеведа Владимира Малявина – уже третье по счету и, видимо, окончательное. Очень внушительная книга и по объему, и по содержанию. Читатель найдет в ней яркий и пластичный, во многом новаторский перевод «Дао-Дэ цзина» с подробнейшими примечаниями, парафразами отдельных глав, блистающими перлами жизненной мудрости, интересной подборкой суждений старых китайских комментаторов. Классические комментарии Хэшан-гуна и Ван Би впервые приведены практически целиком. Кроме того, в переводе максимально полно учтены древние списки даосского канона, найденные в Мавандуе и Годяне, причем тексты из Годяня представлены полностью и тоже подробно прокомментированы. Есть даже перевод неизвестного за пределами Китая самого раннего даосского сочинения на метафизические темы. Наконец-то русскому читателю стал доступен весь массив имеющихся на сегодня сведений о тексте «Дао-Дэ цзина». И соответственно очень надежный, научно обоснованный его перевод. Еще в книге имеется подробное исследование духовного наследия даосского патриарха Лао-цзы, которому традиция приписывает авторство «Дао-Дэ цзина». Есть даже иллюстрированный очерк иконографии Лао-цзы. К услугам дотошного читателя – обширный научный аппарат. Одним словом, уникальное издание, имеющее и академическую, и литературную, и самостоятельную философскую ценность.

Когда-то переводы Малявина издавались в серии под девизом: «Китайская классика: новые переводы, новый взгляд». Вот фирменная особенность исследовательской работы Малявина-китаиста: приходить к новому пониманию древних произведений через их новое прочтение. Самоочевидная вроде бы истина, но в научной жизни не так уж часто встречающаяся. И на сей раз Малявину удалось сказать новое слово в познании китайской мудрости, и это слово сообщает нечто важное о нас самих. Так получилось потому, что Малявин не хватается за привычный каркас западных интеллектуальных конструкций, чтобы объяснить «учение Лао-цзы», а сразу погружается в древний китайский текст с его пестрой мозаикой смыслов, музыкой их тонких модуляций, где ничто не тождественно, но и не противоположно другому, где все, прямо по слову Гёте, подобно всему. Высшим выражением этой странной алхимии смысла, одновременно изощренной и совершенно естественной, выступает парадоксальный, самоупраздняющийся афоризм. В этой музыкальной какофонии древнего текста слова как будто расступаются, высвобождая мощь самой жизни. И китайская мысль как бы колеблется между двумя или даже несколькими рядами значений, приобретая характер непроизвольной тайнописи. Находки в Мавандуе и Годяне существенно раздвинули горизонты этой игры смысла. Многие ученые, особенно в Китае, удовлетворяются созерцанием ее прихотливых форм, перестановкой и заменой иероглифов, благо китайское письмо предоставляет для этого занятия почти неограниченные возможности. Китайская книжность, по сути, и есть такое любование застывшими, но внутри очень динамичными кристаллами китайского письма – кристаллами окультуренной жизни.

Малявин идет дальше: он прорывается к истоку этой динамики – к опыту чистого события как всеобщей событийности, или, как он любит говорить, чистой сообщительности прежде и поверх всех сообщений. На этой основе он выстраивает новую для западного человека мировоззренческую систему и, добавим, новую концепцию социальности, обретаемой за пределами всех общественных форм. И, поскольку речь идет о самом непосредственном, самом естественном опыте переживания жизни, он показывает, что эта врожденная нам и, как он выражается, не столько гуманитарная, человеком постулируемая, сколько человечная, человекопорождающая реальность откликается самым насущным духовным исканиям нашей эпохи. Так древняя китайская мудрость указывает современным людям их пути в будущее. В конце концов, не ради ли этого неведомого будущего мы вчитываемся в письмена, пришедшие к нам из непроницаемой глубины веков?