Ольга Балла
Франсуа Лиссарраг. Вино в потоке образов: Эстетика древнегреческого пира/ Пер. с франц. Е.Решетниковой. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – 176 с.
Главное качество вина в «пространстве древнегреческого симпосия», пишет саратовский культуролог Вадим Михайлин в предисловии к книге своего французского коллеги, – «его способность смешиваться и смешивать». Оно – «своеобразный универсальный культурный растворитель», который и сам возникает в результате смешения (с водой – иначе как разбавленным в установленной пропорции греки вино и не пили), и заведен специально для того, чтобы растворять границы, которые тщательно проводит всякая культура. Вино на симпосии пили не просто так, а затем, чтобы способствовать «смешению реальностей и смыслов, культурных практик и поведенческих стратегий». То есть да, разумеется, для удовольствия от эдакого нарушения границ в заданных рамках, от этой строго регламентированной свободы, которое получали увенчанные Дионисовыми венками симпосиасты. Но еще и затем, чтобы взглянуть на рамки и правила немного извне.
Франсуа Лиссарраг вычитывает смыслы древнегреческих пиров-симпосиев и отношений греков с вином на поверхностях праздничной посуды и пересказывает их современному читателю – переводит «особый симпосиастический язык» эллинской вазописи на неминуемо плоское наречие сегодняшних европейских будней. Рисунки на посуде существовали не просто затем, чтобы ее украшать. Они передавали – и создавали, и направляли – особенное отношение к жизни, которое существовало только на симпосиях. Сам Дионис в сохранившемся отрывке из утраченной комедии поэта Эвбула наставлял своих почитателей:
«Три чаши я дарую
благомыслящим
В моем застолье: первой чашей
чествуем
Здоровье, а второю – наши
радости
Любовные, а третьей –
благодатный сон.
Домой уходит умный после
этого».
Все, казалось бы, чинно-благородно. Но умный – даже если он древний цивилизованный грек – не был бы по-настоящему умным, если бы не оставался и после третьей чаши и не продолжал пить, даже прекрасно зная, чем это ему грозит. Дионис ведь предупреждал:
«В сосуде малом скрыта мощь
великая,
Что с легкостью подножки
ставит пьяницам».
Да, рамки и заданы были жестко, и осознавались четко. Но это, само собой, не означает, что греки их не нарушали. Нарушали – еще как. Свидетельства тому – и множество изображений на той же керамике (а уж изображали греки все, в подробностях вполне натуралистических), и не меньшее число упоминаний в литературе. Дионис у Эвбула и тот от души иронизирует, считая чаши, выпиваемые в его честь его усердными почитателями:
«┘Четвертая нахальству
посвящается,
Истошным воплям – пятая,
шестая же –
Разгулу пьяному, седьмая –
синякам,
Восьмая чаша – прибежавшим
стражникам,
Девятая – разлитью желчи
мрачному,
Десятая – безумью, с ног
валящему».
Эстетика древнегреческого пира была, как и положено всякой эстетике, чувственным воплощением, телесным переживанием этики: не только пира – отношения к миру. Сам кратер – чаша, которой греки отмеряли вино для смешивания, – был, пишет Лиссарраг, «материальным знаком меры» и именно поэтому – инструментом для создания особенного симпосиастического пространства-времени. Им не только дозировалось количество выпиваемого вина и его крепость. Он помещался в центре пиршественного пространства, передаваясь из рук в руки, уравнивая пирующих, соединяя их друг с другом и отделяя их – на время пира – от повседневной жизни.
 Никакие увещевания не заставят отказаться от вина. Федор Моллер. Апостол Иоанн Богослов, проповедующий на острове Патмос во время вакханалии. 1856. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург |
Говорить о мере, переживать меру (в том числе и нарушая ее) без занудства и морализаторства – не в этом ли был особенный счастливый дар греческой цивилизации, которого так недоставало – и до сих пор недостает – всем последующим? Они жили со своей мерой – играючи. Они ее постигали – радуясь.
«Смешение вина и воды сопровождается смешением всевозможных удовольствий, приятных для зрения, обоняния, слуха. Симпосию свойственны разнообразие и общая атмосфера игры – игры на ловкость и умение держать равновесие, игры на смекалку и на память, словесные шутки┘» Вино перестает быть только напитком – оно становится поводом к игре и партнером по игре. Сосуды перестают быть утилитарными предметами – они становятся «игрушками или телами, которыми манипулируют и которые, в свою очередь, могут манипулировать пирующими».
На пиршественной посуде греков изображено и это. Было, например, в обычае прыгать на бурдюк, наполненный вином и смазанный жиром, – кто сможет дольше всех удержаться на этой скользкой, круглой кожаной штуковине? Еще было принято пытаться удержать сосуды в равновесии с помощью любых мыслимых частей тела: главное, чтобы было неудобно (а если ты при этом еще и пьян – то можете себе представить, насколько осложнялось дело), – на вытянутой левой руке, на локте, на стопе, на плече, на голове... «Привычные жесты и позы забыты, а тело начинает вести себя совершенно новым, неожиданным способом; и снова норма предана забвению». Изрядно, должно быть, побили пиршественной посуды – глиняная ведь! – на радость позднейшим археологам и толкователям вазописи. Дионис, кстати, заведовал не только вином и опьянением (он вообще много чем заведовал) – но еще «и равновесием, и устойчивостью, и падением». Надо было ему, лукавому, чтобы его почитатели не удерживались – и падали. Чтобы роняли – и разбивали. Чтобы не могли остановиться на предписанной третьей чаше – и напивались вдрызг.
Только вот в том, что норма в такой ситуации «предана забвению», – тут Лиссарраг, кажется, не прав. Напротив: именно так она острее всего и помнится. Именно так полнее всего и постигается. Ведь если правила – хоть бы оно исходило из уст самого Диониса – не нарушишь, разве прочувствуешь его как правило? Вот то-то и оно.
