Победа над прошлым

Память – одно из основных открытий нашего времени и, пожалуй, один из предметов самого напряженного, самого пристального интереса исследователей. Историки и антропологи, искусствоведы и прочие культурологи за последние десятилетия об этом очень много понаписали. Так много, что впору подумать: ой неспроста все это.

Древние ведь память очень почитали. Во всех традиционных культурах она была ведущим культурным инструментом. Всякое обучение начиналось с запоминания авторитетных текстов, а часто им и ограничивалось.

Где-то в начале ХХ века интеллектуалы – люди, как известно, очень чуткие, даже когда много чего придумывают (да и придумывают-то, собственно, именно поэтому) – так вот, интеллектуалы стали замечать, что с памятью что-то не так. С той самой памятью, которая лежит в основе культуры и вроде бы одна на всех. Нет, то, что человек помнит совсем не то, что было « самом деле», известно давным-давно и в общем-то даже никого не удивляет. Но то, что нас подводит или уводит в какие-то совсем неожиданные стороны общая, вроде бы проверенная и надежная память, – вот это было открытие. Я бы даже сказала, культурный шок.

Причем настолько большой, что шоком это, кажется, так никто прямо и не назвал. Напротив, все приняло вид академичных исследований, целью которых было выяснить: а как вообще устроена культурная память? Как, скажем, отзывается в кинематографе память о живописи и фотографии? Как хранит прошлое архитектура? Как в лексике, грамматике, синтаксисе языков, в бытовых привычках, в стереотипах мышления отзываются пережитые народом события и влияния? От чего, наконец, зависит, что и как будет сохранено, а что забыто?

Искусствоведы заинтересовались этим первыми. Представители Венской школы искусствознания в начале прошлого века заговорили о том, что память коренным образом связана с художественным мышлением и восприятием. Они впервые описали художественные стили как коды, удобные для запоминания.

С тех пор память – законсервированное, влиятельное прошлое – успели обнаружить в самых разных областях жизни. В телесных навыках, в идеологиях, в повседневных практиках и поведенческих стратегиях. А уж о литературе и прочем творчестве и говорить нечего. Весь постмодернизм на этом стоял (или до сих пор еще стоит?).

Так вот, кажется, интерес к памяти в сегодняшней культуре – это прежде всего интерес к возможностям забвения.

Это прямое следствие европейского историзма: последовательного открытия исторической обусловленности и изменчивости чего бы то ни было.

В результате прошлого стало так много, что пришла пора думать о том, как от него, неустранимого, освобождаться.

И тут помогло забвение – оборотная, нет, даже лицевая сторона неминуемой избирательности памяти.

Забвение оставляет в памяти пустоты: мы можем в них жить, не завися от прошлого. Там оно не диктует нам каждый шаг. Там мы можем меняться и создавать новое.

Забвение – это победа над прошлым.