Ольга Балла
Дионис не был богом опьянения и пробуждающейся растительности.
Ф.Малявин. Натурщица в шляпе.Частное собрание за рубежом
Вадим Михайлин. Дионисова борода: Визуальная организация поведенческих практик в древнегреческой пиршественной культуре. – Саратов, СПб.: ЛИСКА, 2007. – 35 с. (Труды семинара ПМАК. Вып. 13).
Саратовский филолог Вадим Михайлин – человек сам по себе экзотический и сложноустроенный. В одном из своих обликов он – переводчик с английского: переводил Лоренса Даррела («Александрийский квартет» по-русски – это Михайлин), Гертруду Стайн, Уильяма Батлера Йейтса, Чака Паланика, Кристофера Ишервуда и других. В другом – писатель, автор множества эссе; четыре года назад он и вовсе получил литературную Премию имени Александра Беляева за цикл эссе о «пространственно-магистических аспектах культуры».
Кроме того, он еще и антрополог: руководит на филологическом факультете Саратовского университета лабораторией исторической, социальной и культурной антропологии (в сокращении – ЛИСКА). В этом своем облике он и написал текст о метаморфозах бога Диониса в сознании древних греков и их позднейших европейских толкователей.
Всего многообразия «древнегреческих бытовых и культовых практик, связанных с именем Диониса», да еще и соотнесенности их «с более поздними европейскими интерпретациями» в рамках небольшой работы, конечно, не охватить. Поэтому он ограничивается описанием обычаев, относящихся к греческому пиру-симпосию: к «культурной практике, которая прежде всего связана с Дионисом», а значит, красноречивее всего повествует о нем.
По сути, речь о механизмах, которые человек изобретает для управления самим собой. О том, как миф диктует «поведенческие практики», задавая лежащие в их основе принципы и ценности, а те, в свою очередь, придают человеку форму.
Бог буйства, неистовства и прочего дионисийства, каким, с легкой руки Ницше, Дионис до сих пор живет в воображении европейцев, оборачивается мощным структурообразующим началом, задающим порядок целых пластов древнегреческой жизни.
«Так что же, Дионис не был богом вина и опьянения? Нет, не был. Так же, как не был и богом растительности, «пробуждающихся сил природы» и тому подобных кабинетных выдумок образца XIX века. Вино – это всего лишь атрибут Диониса, такой же, как тирс, канфар, плющ, виноград, змея, свита из животных, сатиров и менад, общее представление о свободе, безответственности, изобилии, счастье и равенстве – или чувство наркотического опьянения, варьируемое от легкого навеселе до экстаза и буйного помешательства. Он – «божество праздничного пространства», выгороженного из повседневности «на четко определенный срок» и жестко заданного в своих принципах. Он – «бог бородатых мужей, которым на время хочется» – и, добавим, необходимо для культурного равновесия, для правильной культурной динамики – «почувствовать себя юношами», повелитель пространства, в котором «статусы на время нивелируются». Пространства, войдя в которое, государственный муж может – нет, просто обязан «забыть о политике, купец – о торговле, стратег – о неприятеле и о снабжении войск. Здесь все они снова становятся – cosmos'ом, веселой и беззаботной компанией». Пространства, в которое обязательно надо входить – и из которого необходимо в установленные сроки выйти.
Дионис – бог строго кодифицированного преображения. Свобода, которой он заведует, «настолько жестко укладывается в конвенциональные сюжетные и поведенческие матрицы, что даже те ее проявления, которые с точки зрения «нормальной» повседневности могут показаться чрезмерными, в действительности подчинены строгому регламенту – вполне традиционному» и, как правило, хорошо продуманному. И только эта продуманность и строгость дает дионисийскому пространству совместить, казалось бы, несовместимое: трезвую воду и хмельное вино, «высокий мужской статус и юношескую свободу».
Все начинает меняться с V века до н.э., когда Афины становятся центром морской империи, и на авансцену выходит «настоящий праздный класс», для которого «игривая» культура – «своя», врожденная и не требует специальной регламентации. Она уже не заключена в жестких рамках, но пронизывает собой быт, создавая – не свойственную вообще-то прежним, архаическим грекам – «тягу к новому». «Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость и молодость становятся едва ли не нормой жизни».
Это отражается и на облике Диониса. Ему «больше нет нужды указывать границы различных форм поведения, и он окончательно превращается в женоподобного юношу – уже не бога, но эстетизированную аллегорию праздничного мироощущения».
К концу II века н.э. наступает «время окончательно оформившихся античных городских культур». Тон отныне задают «бритые под юношей мужи, поклонники роскошных пиршеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее изысканными интеллектуальными и эротическими радостями». Употребление вина и наркотиков, бывшее «в архаические времена под жестким контролем и выполнявшее <┘> четкие социальные и культурные функции», хотя и «сохранило статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и безответственному юношескому мироощущению», но «превратилось в занятие индивидуальное, регулируемое разве что зыбкими морально-этическими нормами» – «в джина, которого каждый теперь <┘> мог вызвать в любое время и в любом удобном месте, по собственному усмотрению».
Дионис же «сбривает бороду, забывает о своем исконном назначении и превращается в «загадку» для будущих европейских ученых, в повод для безосновательных домыслов о якобы существовавших на государственном уровне оргиастических дионисийских культах или о вечной дионисийской – буйной и экстатической – составляющей человеческих душ».
