Замри и ляг

А ну-ка расскажите, что вы думаете о Марксе!
Б.Иогансон. Допрос коммуниста. 1933. ГТГ, Москва

Есть одна загадка, на которую я всю свою жизнь не нахожу ответа: почему Маркс? В самом деле, ведь был, к примеру, не менее безумный Ницше, которым также увлеклись поголовно все. И, кажется, сейчас начинается вторая волна такого же поголовного увлечения им и его трудами в России. Да. Был Ницше, но победил-то Маркс. Это в Германии они поровну поделили умы и души. Национал-социализм Гитлера и его «Майн кампф» – это одна вторая Ницше и одна вторая Маркса, о чем мы частенько забываем.

Впрочем, в отношении к искусству никакой половинчатости не было. И в советской России, и в фашистской Германии победил социалистический реализм. И там, и там было запрещено почти все искусство ХХ века. Шагал, Малевич, Кандинский, Лентулов, Филонов, Макс Эрнст, Бретон, Модильяни – в живописи. Ремарк, Хемингуэй, Томас Манн, Стефан Цвейг, Набоков, Пильняк, Пруст, Джойс, Бабель – в прозе. Были, конечно, тонкости и нюансы в отношении к отдельным личностям, но это не меняет картины в целом. Под знаком Ницше в Германии и под знаком Маркса в СССР были запрещены все школы и направления: сюрреализм, экспрессионизм, беспредметности и даже футуризм, который начинался с фашиста Маринетти.

Я не хотел бы разбираться в тонкостях и нюансах марксизма. Всегда остается возможность сказать, что Сталин что-то там исказил. А что-то довел до абсурда. Остановлюсь на главном, из которого проистекает самый мощный и самый масштабный геноцид культуры за всю прошедшую историю.

В основе лежит нелепейшее положение Маркса (я не буду отдельно вычленять Энгельса) о том, что искусство во все времена служило и служит какому-то загадочному правящему классу. Нелепость этой доктрины, приравнивающей Леонардо к лакею, а искусство к сфере обслуживания, почему-то никого не отпугивала, а даже, наоборот, притягивала. Даже гениальный Маяковский с удовольствием скандировал: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс». Ну, это неправда. Отдал, но не всю, кое-что осталось грядущим векам. Но именно мой любимый Маяковский дал мне ответ на сокровенный, а может быть, и сакральный вопрос – почему Маркс.

«Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству по имени класс». Вот оно – сокровенное. Не то ли самое скандировал Гитлер: ты ничто, твой народ – все, «айн Райх, айн фольк, айн фюрер». Разве не о том же у Маяковского: «Единица – вздор, единица – ноль. Один, если даже очень важный, не сдвинет простое пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный. Но если в партию сгрудились малые, сдайся, враг, замри и ляг. Партия – рука миллионнопалая, сжатая в один грозящий кулак». Или опять же у Гитлера: «Некоторые думают, что Гитлер – это одно, а партия – это совсем другое. Это не так. И если я когда-нибудь умру, моя душа останется в партии». Разве это не цитата из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»: «Мозг класса, сила класса, слава класса – вот что такое партия».

Перед нами новая религия. Нет бога, кроме класса, и Маркс пророк его.

Конечно, в реальности все сложнее и тоньше. Тот же Маяковский там же гневно вопрошает: «Неужели о Ленине тоже – вождь милостью божьей». Или: «А народ сиди и жди, когда придумают вожди». Но это так, оговорочка большого поэта. Смысл марксизма Маяковский выразил полностью, до самого бездонного дна.

Есть некий коллективный разум по имени класс. Вот основная ошибка, а может быть, и религиозная ересь Маркса. Но коллективным может быть только безумие. Разум индивидуален. Это понимал Гегель, лучше всех в мире овладевший методом античной диалектики, но никогда не понимал Маркс. Славя диалектику, он был жестким догматиком, считавшим, что общественное всегда выше личного. Поэтому, когда он хвалит титанов – Гете или Эсхила, он славит их за бунт против бога – кумира правящих классов – и благодарит великих за служение угнетенным. Этот же термин я услышал от Лимонова, когда весной в начале 90-х шел мимо дома Баженова. Лимонов меня окликнул словами: «Сразу видно – идет поэт» – и мы проследовали до Кропоткинской, попивая пивко из бутылок. Когда прочесали до Гоголя, на Арбате Лимонов стал нахваливать стихи Бренера. «Но это же ерунда, агитки, частушки», – ответил я. «В них есть боль за всех угнетенных», – ответил Лимонов и положил мне руку на плечо.

Долой политику, вернемся к искусству. Андрей Вознесенский и Света Коннеген, тогда мало кому известная, повели меня на инсталляцию все того же Бренера. Бренер стоял голый, время от времени вяло приплясывал босую бесшумную чечетку, произнося свой стих: «Ухо, гор, нос. Писька, сиська, хвост!» – временами замирал и устало восклицал: «Люди! Подумайте об угнетенных, по...банных жизнью». Это было марксистское или неомарксистское искусство начала 90-х конца ХХ века.

Началось же оно романом Горького «Мать», написанным на деньги партии. Увольте от разбора этих художеств. Меня достаточно мучили в школе главой «Болотная копейка»...

Так почему же все-таки Маркс? Ответ мне дал поэт Евгений Долматовский. Мы работали с ним в Литературном институте Союза писателей много лет. Потом, когда КГБ в 1986 году отстранило меня от преподавания, заведя дело «Лесник» «с окрасом антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера», мы не виделись до 93-го года. И вот неожиданно он подошел ко мне в фойе ЦДЛ: «Пожалуйста, не пишите против коммунизма и Маркса. Вы святой, вам это не нужно. Что делается! Христа распинают┘» Услышать такие слова от комсомольского поэта было несколько странно. А потом я увидел по телевизору, как над гробом Евгения Ароновича близкие все в том же ЦДЛ пели вполголоса: «Комсомольцы – добровольцы┘» и вдруг подумал, что, заменив всего одно слово, можно из Долматовского сделать вполне православного поэта: «Комсомольцы-богомольцы, надо верить, любить беззаветно, видеть солнце порой предрассветной, только так можно счастье найти».

Замените класс и коллективный разум соборностью, и перед нами все тот же православный, теперь уже в прямом смысле этого слова, марксизм. Слова меняются, суть остается.