Цельность в разрозненных главах

Вадим Баевский. Роман одной жизни. – СПб.: Нестор-История, 2007. – 508 с. (Настоящее прошедшее).

Уж сколько раз твердили миру: не надо принимать всерьез то, что говорится в аннотациях. «Воспоминания классика российского стиховедения, – сообщает нам текст на последней странице обложки, – написаны в стилистике авангардного романа. Автор создал экспериментальный текст, парадоксально насыщенный реальным историческим содержанием».

Так вот: никакой авангардности, никаких экспериментов в «Романе одной жизни» нет и в помине. И даже никакой парадоксальности.

Есть добротное, реалистичное повествование о собственном прошлом. Во вполне хронологическом порядке. Хотя действительно в отдельных главах, которые доселе были разрозненными, писались в разное время и публиковались в разных изданиях, адресуясь к разным аудиториям. Теперь все главы собраны вместе и распределены по трем разделам. Первый – о том, что традиционно относится к области личного: о детстве, родителях, наставниках, о снах и страхах, о дружбе, влюбленностях и любви. Второй и третий – о поэтах и филологах: о встречах с ними, а иногда и о дружбе, которая, например, связывала автора с Давидом Самойловым.

Словом – о персональных способах уживаться со временем и извлекать из него смыслы.

Однако надо отдать должное аннотации: все остальное – правда.

Профессор Смоленского педагогического университета Вадим Баевский – в самом деле классик отечественного стиховедения. Он одним из первых начал применять в науке о стихе точные методы и, кстати, написал о них большую синтезирующую работу, изданную семь лет назад «Языками славянской культуры». Он – автор «Истории русской поэзии» с 1730 по 1980 год, учебника истории русской литературы ХХ века, первой и единственной книги о Давиде Самойлове (1986), комментатор и толкователь Пастернака, с которым, кстати, он тоже был знаком.

Время Баевскому досталось тяжкое и страшное, о чем он пишет со всей возможной жесткостью. Отнюдь не склонный к идеализациям, он тем не менее совершенно чужд (по крайней мере на уровне публично предъявленного текста) надрывам и трагизму. Человек конструктивный и устойчивый, он, похоже, всегда жил так, как ему хотелось.

Он, кажется, не столько противостоял своему времени, сколько упорно и терпеливо устраивал в нем собственное смысловое жилище. Всегда: и в ашхабадской эвакуации в детстве, когда с двумя – на всю жизнь оставшимися – друзьями придумывал республику ШАД; и в послевоенной юности, когда голодал едва ли не до обмороков, но все равно находил деньги и силы ходить в театры и на концерты – и запасся «светоносным пластом» опять-таки на всю жизнь; и потом, взрослым, когда связывал в своей работе то, что было важно лично для него: точное мышление шахматиста и логика – и русскую литературу.

По существу, это книга о человеческой цельности. А пожалуй, даже и о счастье.