Ольга Балла Биография – своего рода неизбежность. Хочешь или не хочешь, ее приходится из чего-то делать. Да не по собственному выбору, а из того материала, который истории будет угодно тебе предоставить. Мы вынуждены подбирать своим единственным, исчезающе-неповторимым личным смыслам даже не «общезначимую» оболочку, но самый материал для осуществления, плоть, без которой никакой душе не состояться.
История, конечно, иной раз такое подсовывает, чего и врагу не пожелаешь. Такое, что язык не повернется назвать иначе как разрушительным, смертоносным.
А человек живет. И более того, как раз из того, что обрекает его на уничтожение, умудряется извлекать то, что его создает. Живет не вопреки, но едва ли даже не благодаря этому.
Очень похоже на то, что в этом отношении непригодного материала просто нет.
В дело выращивания личных смыслов идет все: катастрофы, утраты, ужасы, унижения. Безнадежность и бесперспективность. Рутина и тупики. Горе и тоска. Пустота и отчаяние.
Бессмыслица – верный путь к смыслу. Может быть, самый сильный стимул к нему.
Русская история ХХ века приложила, кажется, чуть ли не все мыслимые усилия к тому, чтобы сделать частное человеческое существование невозможным. Она разрушала связи, дезавуировала жизненные проекты, развенчивала ценности, разрушала среду обитания, переворачивала с ног на голову очевидное, обманывала ожидания, упраздняла привычки. Она последовательно выдергивала из-под человека все основы, изымала его из всех защитных оболочек, которыми ему так естественно, так необходимо обрастать – или попросту, не церемонясь, уничтожала его физически.
И тем не менее именно ХХ век – мы еще будем его вспоминать! представятся поводы! – дал нам примеры редкостной устойчивости смысла. Упорной, органической воли человека к автономии, достоинству, глубине и силе.
Кто же напишет об этом лучше переживших подобное как личный опыт?
Об упорстве человеческого мы читаем и в тюремных письмах отца и сына Татищевых, и в дневниках Бориса Поплавского, боровшегося с хаосом в самом себе (хаос, он, знаете ли, не только извне нас настигает). Изнутри своей тюрьмы, своей невозможности человек пробивается к свободе и смыслу. Об этом же пишет в воспоминаниях о детстве Вадим Баевский.
Лето 1941 года. Через всю страну идет поезд: из Киева – в непредставимо далекую, чужую, но спасительную Среднюю Азию. Тащится медленно, набитый битком, ежедневно и неминуемо рискуя быть уничтоженным немецкими бомбами. Поезд идет над Волгой. И двенадцатилетний мальчик, будущий крупный русский стиховед, на глазах которого в Киеве совсем недавно горели вагоны с живыми людьми, который только что видел, как соседка по купе, одинокая старуха, пытается резать себе вены – вот этот мальчик вдруг застает себя за тем, что в нем, повинуясь стуку колес, сам собой складывается ритм. Он спасен. Он сочиняет стихи.
«Надо мною небо и небо.
Подо мной вода и вода.
По мосту над водой то и дело
Поезда. Поезда. Поезда».
