Ольга Балла Есть понятия, которые не позволяют жизни распасться. Держат на себе все ее многообразие, сообщают ему единство, цельность, а то даже и смысл иной раз. Благодаря уже одному тому, что существуют в ней.
И происходит это, между прочим, совсем не потому, что они, при всех изменениях этой самой жизни, сами остаются в ней неизменными. Как раз наоборот: их изменения просто неизбежны. Всякий, берущийся толковать такие понятия, непременно нагружает их собственными содержаниями. В конце концов дело доходит до того, что понятие превращается в нечто совершенно неузнаваемое.
Так и случилось в европейской истории с понятием катарсиса – очищающего (со)страдания.
К тому времени, как Аристотель нашел «катарсису» знакомое нам место в своей «Политике», а затем в «Поэтике», у того была уже долгая история. Сам термин, пишет в своей книге Анджей Щеклик, приписывают обычно Пифагору, но на самом деле он появился куда раньше – у тех глубоких истоков греческого искусства, в которых оно еще неотделимо и неотличимо от религии и магии. Хорея – соединение танца с музыкой, пением и поэзией, – исполняемая во время мистерий и обрядов, «служила для усмирения страстей». Как тогда говорили – для очищения душ. Не метафорического – самого реального: ошеломленная музыкой, душа архаического грека на мгновение освобождалась и покидала тело. Возвращалась к своему исходному, подлинному состоянию. Это и был катарсис.
С тех пор катарсис чем только не побывал: и очищением аффектов путем сострадания и страха (с которым его отождествляли в античности), и верным путем к наслаждению (которого ждали от него гуманисты Возрождения), и обузданием пагубных страстей (на которое надеялись современники Корнеля), и основным терапевтическим методом психоаналитиков.
И кто бы мог подумать во времена пифагорейцев, что в результате всех своих превращений понятие спустится и на уровень совсем уж массового сознания? А между тем случилось именно так. Оно прекрасно себя чувствует на уровне повседневных разговоров и не менее повседневных телесериалов, призванных, как известно, подтверждать обыденные представления, а вовсе не революцию в них устраивать. Страдай – станешь лучше. Например, добрее или честнее. Или будешь лучше понимать других. Или раскаешься в своих ошибках.
Щеклик говорит, это Аристотель виноват. Это он, употребив слово «катарсис», указав на чрезвычайную его важность и пообещав впоследствии поговорить о нем подробно, так этого и не сделал. Так и не объяснил, что именно следует понимать под «катарсисом», открыв тем самым «поле для бессчетного множества толкований». А тех с веками становилось все больше и больше.
С другой стороны – чем была бы без этих толкований история европейской мысли и европейского чувства?
И вспоминает ли сегодня кто-нибудь, кроме специалистов-историков, что композиция аристотелевской «Поэтики» выстроена не как-нибудь, а в полном соответствии с логикой мифоритуала погребения?
