Ольга Балла Искусство, если вдуматься, – страшная вещь: в нем возможно все. Особенно в литературе. Живописи нужны хотя бы краски, музыке – инструменты (да хорошо бы еще и умение всем этим хоть сколько-то владеть), а литературе вообще никакие средства не нужны: она и так всесильна. Словами – всего лишь словами! – она способна подать как настоящее буквально что угодно. Хоть самое немыслимое. Ужас в том, что для этого и профессионалом быть не- обязательно: так называемое наивное письмо – косноязычное, дикорастущее, почти на грани бессловесного – воздействует иной раз куда хлеще любого качественно и грамотно выделанного текста.
Могло ли такое долго оставаться безнаказанным? Конечно, нет. Терпение культуры в конце концов лопнуло. Вначале вырастив в себе литературу и позволив ей – по легкомыслию, должно быть, – довольно далеко зайти, она наконец спохватилась – и завела себе для защиты от литературы особую породу людей: литературоведов. Заняты они, как известно, тем, что исследуют отношения между «жизнью» и «литературой». Проводят между ними границы, раскапывают щели. Выявляют степень зависимости «литературы» от «жизни». Делают, наконец, все более несомненным сам факт этой зависимости. Главное – чтобы люди не слишком этой самой литературе верили. Чтобы не слишком поддавались ее влиянию.
Разные эпохи изобретают для этого разные средства. Лет сто назад весьма убедительным выглядело то, что литература зависит от особенностей психики сочинителей. Новые союзники литературоведов, психиатры, охотно раздавали писателям диагнозы из своего запаса. А читатели и радовались: наконец-то все понятно! Гоголь был «типичным неврастеником с ипохондрическими идеями», Толстой с его упрямыми поисками смысла жизни страдал неврозом навязчивых состояний. Об эпилептике Достоевском и говорить нечего.
Одна беда: убедительность любых объяснений со временем слабеет. Ну, перестают быть привлекательными очередные объяснительные средства. Новые пока еще придумают! – а литература тем временем не зевает – подчиняет себе человека, вертит им как ей вздумается.
И вот, наконец, литературоведы нанесли решающий удар.
Они придумали, что есть такая особенная разновидность литературы – «невыдуманная», или «нон-фикшн». Та, у которой самые непосредственные – а пожалуй, и более адекватные – отношения с «жизнью».
А вся остальная литература, значит, выдуманная.
Казалось бы, таким образом из-под власти литературы над человеком изымается уже всякий фундамент. Но не тут-то было: взявшись исследовать внутренние структуры «нон-фикшн», наука пилит сук, на котором сама же и сидит.
Внутри «невыдуманного» открываются все новые области вымысла. То, что казалось согласием с «жизнью», зависимостью от нее – оборачивается по меньшей мере спором с ней. А то и вовсе отказом с нею считаться. Литература опять своевольничает. Даже «невыдуманная».
Может быть, никакой «жизни» и нет? А то, что есть, – одна сплошная литература.
