Ольга Балла
Каждому классику найдется свой диагноз.
Николай Скадовский. Безумный. 1883. Иркутский областной художественный музей им. В.П.Сукачева, Иркутск
Ирина Сироткина. Классики и психиатры: Психиатрия в российской культуре конца XIX – начала ХХ века/ Перевод с английского. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – 272 с.
«Невыносимо видеть, – раздражался в конце позапрошлого века немецкий психиатр Пауль Юлиус Мебиус, – как лингвисты и другие кабинетные ученые судят человека и его действия. Они и понятия не имеют, что, кроме морализирования и среднего знания людей, требуется еще нечто». И настаивал: «Без медицинской оценки никого понять невозможно».
Господин профессор не был одинок ни в своем негодовании, ни в своей уверенности. Скорее напротив – чрезвычайно типичен. Была целая эпоха в истории психиатрии (совсем недолгая в историческом масштабе: всего-то с конца XIX века до первых десятилетий ХХ, зато героическая и в своем роде счастливая): время искренней веры во всесилие науки вообще и молодых наук – например, психологии с психиатрией – в особенности; в возможность без остатка и окончательно объяснить человека естественно-научными средствами.
Тогда-то и расцвел особенный жанр медицинской литературы: патографии (честь изобретения термина принадлежит тому же Мебиусу) – объяснение особенностей творчества великих их болезнями, реальными или предполагаемыми. Публика зачитывалась.
Но ничего, ничего. Классики были в конце концов отомщены. «В ХХ веке психиатрическая аннексия творчества, – пишет историк науки Ирина Сироткина (Институт истории естествознания и техники РАН, Москва), – которая должна была означать превосходство медицинского знания над суждениями непрофессионалов, сама стала объектом изучения».
В своей книге, вышедшей на английском еще в 2001 году, Сироткина прослеживает раннюю, полную первооткрывательского энтузиазма историю взаимоотношений психиатрии с русской литературой. Она описывает диагнозы, которые специалисты-медики щедро раздавали тогдашним властителям дум: Гоголю, Достоевскому, Толстому, неминуемому Пушкину – который в силу исключительности своего положения на русском литературном Олимпе удостоился оценок, разных до противоположности: побывал и «идеалом душевного здоровья», и носителем «гипоманиакальных состояний с насмешкой», и «болезненным эротоманом гипергонадального типа». Рассказывает она и о далеко идущих проектах 1920-х годов, в которых предполагалось, например, всесторонне исследовать гениев в специальном научном институте и даже стимулировать их творческую деятельность с помощью психической болезни. Да, сейчас многое смешно. А ведь современников убеждало и захватывало.
Диагнозы ставили и обществу в целом. Социально-политические проблемы естественно было обсуждать в терминах «здоровья нации». Психиатры-радикалы считали, что «проблемы с душевным здоровьем вызваны репрессивным режимом, при котором активные люди не могут проявить себя» и, «не находя выхода своим альтруистическим стремлениям», «становятся жертвами внутреннего конфликта» – и «видели единственный выход из положения в реформах, ведущих к политической и личной свободе». Консерваторы же – соглашаясь, что общество больно «неврастенией», – считали ее, однако, следствием локальных причин: «переутомления, недоедания, невежества», и рекомендовали в качестве терапии «психогигиену, правильное воспитание молодежи, закалку воли». Что характерно – и те и другие считали показателем «здоровья нации» не что иное, как литературу, и «иллюстрации упадка, вырождения, душевного недуга, утраты идеалов» черпали именно из нее. А уж после революции психиатры изо всех сил «помогали новому обществу скидывать с пьедесталов прежних богов» – от Иисуса Христа до того же многострадального Пушкина – доказывая, что те были всего-навсего душевнобольными.
Однако сводить всю эту историю исключительно к экспансии самоуверенной психиатрии во все мыслимые области жизни было бы несправедливым упрощением. Сироткина этого и не делает. Напротив – она показывает и другую сторону процесса, может быть, менее явную.
Русское общество (да и не только русское – вспомним хотя бы всеевропейскую популярность и убедительность идей Ломброзо!) чувствовало в языке психиатрии особенную проницательность и точность – хотя бы уже в силу его новизны. Потому-то оно и стремилось выговорить, прояснить именно этим языком все, что считало для себя важным.
Творчество попадало в категорию важного, как мало что другое – романтический культ художника и искусства, которым жил весь XIX век, оставался еще в силе; а о важности литературы в литературоцентричной России и говорить нечего. В некотором смысле оно само напрашивалось на психиатрическое толкование. И не только потому, что и сами знаменитости были не прочь представить себя ради пущей интересности людьми «не от мира сего»: такое ведь не во всякую эпоху кажется интересным. После Ницше, пик популярности которого в России как раз пришелся на рубеж веков, само понятие «болезни» приобрело новые содержания: она перестала быть только злом и разрушением и стала показателем силы духа и даже стимулом «наибольшей полноты и амплитуды жизни».
На самом деле книга, конечно, не о том, как самоуверенные психиатры надеялись уместить в рамки своей дисциплины беззаконную комету художественного творчества. Точнее, не только об этом. Она – о взаимодействии смыслов. О том, что в каждую из эпох определенные объяснения фактов оказываются в своем роде неизбежными. В них есть потребность – и им верят до тех пор, пока эта потребность не сменится другой. И то, что было убедительным, начнет казаться нелепым, огрубляющим, тупиковым, смешным: какими и кажутся нам сейчас психиатрические интерпретации русской литературы. Что-то еще скажут потомки о наших интерпретациях?
А творчество и гениальность, разумеется, благополучно ускользают от всех толкований – и от этих тоже. Но ведь им так и положено.
