Алексей Нилогов. Мы живем в эпоху расцвета новой схоластики. Если в XX веке, по словам Жиля Делеза, под неосхоластикой подразумевалась феноменология, то в наши дни – «языководческий проект» Михаила Эпштейна по введению в философию новых понятий, получивший метафорическое название «щетины Эпштейна».
Вопреки «бритве Оккама» Эпштейн настаивает на умножении сущностей, с помощью которых можно значительно расширить горизонты философствования. Однако зачастую это оборачивается умножением глупостей и мертворожденных слов. Эпштейн наплодил уже не одну тысячу «эпштейнизмов», рассчитывая на то, что его актуальную в Год русского языка идею подхватят на государственном уровне.
Вся аргументация Эпштейна сосредоточена вокруг низкой продуктивной способности толковых словарей русского языка. По его подсчетам, русский язык переживает делексиколизацию, то есть обеднение своего словарного запаса. Например, английский язык насчитывает более одного миллиона слов, а русский – только пару сотен тысяч. Эпштейну даже хватило смелости провести параллель между депопуляцией населения страны и делексиколизацией языка. Дадим слово самому Эпштейну: «Я родился в русской культуре и прилагаю усилия по расширению русской ноосферы, лингвосферы. Но в современной геополитической ситуации русский язык претерпевает стагнацию или даже отрицательную динамику. Ареал русского языка сжимается, скукоживается. Все время возникает чаадаевский вопрос: «Чем мы обогатили человечество?» Какие русские слова в XX веке вошли в английский язык? «Водка, КГБ, ГУЛАГ, большевик┘» Из хороших слов, пожалуй, только «спутник». А сколько английских слов (англицизмов) в русском языке? Тысячи! А ведь слова – это вести и мысли, которыми обмениваются народы».
Правда, как правило, за «эпштейнизмами» нет никаких мыслей. Контексты для новых слов придумываются искусственно. Эпштейн во что бы то ни стало пытается замусорить русский язык своими неологизмами, держа в запаске целую философскую науку – потенциологию. По мнению Михаила Наумовича, потенциология представляет собой третью важнейшую философскую дисциплину наряду с онтологией и гносеологией. Область ее интересов – предикат мочь (а также – может быть, возможно), тогда как в центре онтологии – быть, а эпистемологии – знать.
«Щетина Эпштейна» – это компромисс между «бритвой Оккама» (запрет на умножение сущностей без необходимости) и «бородой Платона» (умножение сущностей небытия). Новый компромисс оставил далеко позади такие философемы, как «щетина Оккама» (умножение сущностей, запрещающих умножение сущностей) и «лысина Оккама» (невозможность запрета на умножение сущностей без необходимости), «щетина Платона» (запрет на умножение сущностей бытия) и «лысина Платона» (запрет на умножение сущностей небытия), «бритва Эпштейна» (табу на умножение сущностей, запрещающих умножение сущностей) и «борода Эпштейна» (лавинообразное умножение сущностей).
Борясь со схоластикой с помощью «бритвы Оккама», философия не раз перерезала себе горло. Вопрос «Ждет ли нас новое Средневековье?» следует переадресовать от Николая Бердяева к Михаилу Эпштейну. Впрочем, ответ на него и так ощетинен.
