По следам коровы Фидия, или Искусство обольщения

Сейчас принято говорить о кризисе искусствознания. Прежде всего отечественного. Иногда – в мировом масштабе. О кризисе искусства говорят реже. Устарело.

Что значит кризис искусствознания? Это значит, что мало кому интересны многотомные перечни «шедевров», организованные по принципу стилистической преемственности. И еще это значит, что все больше профессионалов отказываются считать науку об искусстве «системой категорий, позволяющей мыслить историю художественной деятельности как закономерное целое» (Сергей Даниэль).

Однако если писать об искусстве по-старому больше нельзя, то как нужно?

На этот счет единого мнения нет. Ни иконологический метод Панофского (реконструкция содержательного контекста памятника), ни феноменология искусства Зедльмайра (актуализация «надысторического» смысла посредством «вчувствования»), ни популярный ныне символический интеракционизм (разновидность социологического подхода) не могут претендовать на универсальное объяснение феномена искусства.

Отсутствие общих мест – это и есть кризис. Или либерализация. Это с какой стороны посмотреть.

В одном не сомневается никто – что писать об искусстве нужно. И можно. Это признают даже те, кто в первую очередь ценит в искусстве вербально невыразимое (Олег Аронсон).

Вероятно, именно в этой очевидности и следует искать источник проблемы: в современном обществе искусство обладает статусом безусловной ценности. Не важно, какое это искусство – старое, музейное, или современное, «актуальное». Опровергая и вытесняя друг друга, старое и новое искусство спорят лишь за место, уже зарезервированное для них в общественном сознании. И нам даже трудно представить, что такой общезначимостью искусство обладало не всегда.

Сегодня каждый школьник знает, в чем ранее состояла функция искусства – в подражании природе. Но в современном, технократическом мире искусство уже не подражает природе. Оно замещает ее.

Современный житель мегаполиса чаще смотрит на мишек в сосновом бору, чем на закат солнца.

Современный художник чаще черпает вдохновение из промышленных технологий, чем из наблюдения за органикой живого существа.

Современный философ скорее говорит о природе искусственного, чем о тайнах естественного.

Выходит: человек властвует над природой, а создание его рук властвует над ним.

Вольно или невольно, эту власть испытывает на себе каждый.

Все, кто пишет сегодня об искусстве, свидетельствуют о господстве художественного образа в современном мире. Каждый по-своему. Например, в предисловии к «Искусству Древней Греции» Людмила Акимова довольно решительно определяет искусство как боговдохновенное действие, являющееся таинством для всех, кроме... искусствоведов: «Не только древние ценители, но и современные художники, будь они интеллектуалами высшей пробы, не могут объяснить свои произведения. Да это и понятно. Ведь их резцом и кистью – так считали и в древности – водит рука Бога, и то, что они пишут и ваяют, результат не их сиюминутных мыслей, а множественного наслоения традиций, отражения подсознательных исканий, тысячелетней культурной памяти. «Объяснять» искусство должны профессионалы». (Какой именно Бог водит рукой художников, если христианский, то с какой стати он водит рукой художников-язычников, - эти и подобные им вопросы, к сожалению, остаются за кадром.)

Другие авторы (более осмотрительные) пишут о собственной зависимости от искусства, как, например, Олег Аронсон, моделирующий искусство (кинематограф) как форму продуцирования коллективных аффектов «слабой общности».

Кто-то из столпов современной философии, кажется, Мартин Хайдеггер, однажды заметил, что атомная бомба взорвалась в поэме Парменида. Возьму на себя смелость установить сходную зависимость: искусство вытеснило природу в тот момент, когда афинские быки потянулись к стоящей на Акрополе корове, созданной искусными руками скульптора Фидия, – спариваться. Результат очевиден: корова не зачала. Так же и произведение искусства. Оно вводит в заблуждение, пока рассматривается как самодостаточная и безусловная ценность. Наслаждение же оно способно доставить лишь тому, кто осознает его нетождественность природе. Но для этого надо вернуть искусству его вторичность.