Ольга Балла Софья Чуйкина. Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920–30-е годы). – СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006, 259 с. (Территория истории. Вып. 1).
Похоже, издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге обзавелось очень любопытной серией. Что именно оно намерено в ней публиковать, пока неизвестно, но начало, во всяком случае, получилось весьма интересное.
Социолог Софья Чуйкина, сотрудник питерского Центра независимых социологических исследований, пишет историю конца русского дворянства – тех двадцати межвоенных лет, на протяжении которых его вынудили сойти на нет. Просто исчезнуть.
После революции перед бывшими дворянами оставалось три пути: гибель, эмиграция или – вживание в советскую, откровенно враждебную им действительность. И трудно сказать, что из этого было самым трудным и самым страшным.
На основе рассказов дворян, родившихся в начале ХХ века и выбравших – волей или неволей – жизнь в СССР, о собственном прошлом: биографических интервью с ними и воспоминаний, написанных ими для своих потомков, – Чуйкина шаг за шагом прослеживает, как происходили распад и исчезновение единой некогда социальной группы: от первого шока утраты всего – до «посмертного», запоздалого обнаружения ценности дворянской жизни и памяти в 1990-е, да просто – изумления тому, какой огромный пласт жизни, оказывается, был утрачен, и попыток восстановить, насколько возможно, то немногое, что еще хоть как-то поддавалось восстановлению.
Получилась книга о том, как человек создает себя из доступного ему материала в условиях собственной невозможности. И еще о том, как человека создает его память, лишь в ограниченной степени принадлежащая ему самому. Прежде всего она – достояние социальной группы, принимающей новорожденного человека и формирующей его, пока мал, восприимчив и пластичен. Она достается ему в каком-то смысле готовой – и проникает в него, подчиняет его себе, но и помогает ему, поддерживает его, как устойчивая, в изрядной степени независимая от внешних перемен структура.
Память упряма: она – явление физическое, осязаемое. Буквально: телесное.
Слова в конце концов можно не произносить, даты и имена можно не называть. И не произносили, и не называли: целое поколение детей бывших дворян выросло в своеобразном коммеморативном вакууме – о прошлом семьи им не рассказывали ничего или почти ничего, опасаясь, что это знание может оказаться для них, не дай бог, опасным. Так вот: можно уничтожить фотографии, письма, продать фамильные вещи и книги. Можно уехать далеко от мест, где тебя знают; сменить имя, род занятий и образ жизни. Но память, оказывается, неуничтожима: в гораздо большей степени, чем в словах и памятных предметах, она воплощена в самом человеке. В повседневных привычках, в жестах, в интонациях. В манере держать спину, брать в руки чашку, поднимать глаза, поворачивать голову, выводить буквы на бумаге. И в том общем, не переводимом полностью ни в какие слова самочувствии, которым все это и определяется. По большому счету, человек никогда этого целиком не контролирует.
По таким неуловимым чертам, деталям, нюансам дворяне многие годы потом узнавали своих – без слов.
И более того: эта память, эта дворянская выправка тела и духа помогла «бывшим» людям сохранить себя в условиях, в которых им, казалось бы, не было никакого места.
Дворяне – которых пропаганда ранних советских лет представляла не иначе как изнеженными бездельниками-паразитами – обнаружили исключительный потенциал выживаемости. Не потому ли, что к самой сути дворянского самочувствия принадлежало – с младенчества воспитывалось! – чувство собственного достоинства, умение владеть собой, жесткая дисциплина? В этом смысле дворянин – во многом благодаря своей тщательно ритуализованной, полной условностями «искусственной» жизни – представлял собой, наверное, самый дисциплинированный человеческий тип в предреволюционной России. В основе дворянской культуры – виртуозное искусство самоограничения и самоконтроля. То, что культивировалось в светских салонах, пригодилось на рудниках, на заводах, в коммуналках.
К середине сороковых годов ХХ века русское дворянство совершенно – вроде бы – исчезает как социальная группа. Но выработанный им человеческий тип – который можно назвать, по источнику происхождения, «дворянским» – все-таки, кажется, остается. Совокупность ценностных установок, позиций, отношений к себе, к другим людям, к жизни – однажды состоявшись в культуре – уже не может быть из нее изъята. Пусть в рудиментарном виде, частично, осколками, неясными отзвуками, неточными цитатами из утраченной цельности – этот тип будет отныне воспроизводиться на разных, в том числе самых неожиданных, материалах. Именно они, нагруженные значениями, весьма отличными от исходных, будут обнаруживаться у потомков рабочих и крестьян, усвоивших высокую культуру; во многом определят облик своеобразнейшего племени советских интеллигентов (тоже, говорят, доживающего последние дни; спасибо, что хоть не преследуют).
Дворянство ушло в подпочвенные воды культуры и питает ее по сей день.
«Единственным подлинно советским поколением», по словам Чуйкиной, осталось поколение родившихся в 1930-х: тех самых детей дворян, которым, оберегая их, ничего не рассказывали. Уже в следующем поколении память, как примятая трава, начала потихоньку выпрямляться – и расти дальше. Так ли важно, что «советско-дворянская память», в той форме, в какой она предстает сегодня наблюдателю, по социологическим характеристикам не является памятью традиционной элиты»? Важно, что «разрыв в трансляции семейной памяти, в преемственности жизненного опыта и семейного стиля» начал затягиваться. Оказывается, история не терпит пустот. Их – рано или поздно – обязательно заполняют живые смыслы.
