Ольга Балла Роже Кайуа. Игры и люди. Статьи и эссе по социологии культуры / Сост., пер. с фр. и вступ. ст. С.Н.Зенкина. – М.: ОГИ, 2007, 364 с. (Нация и культура/ Научное наследие: Антропология).
Несколько лет назад издательство «ОГИ» уже представляло французского антрополога, социолога, эссеиста Роже Кайуа (1913–1978) русскому читателю. В 2003-м оно выпустило в одном томе перевод двух первых его книг, написанных в конце 1930-х: «Миф и человек» и «Человек и сакральное».
На сей раз перед нами – совсем другой Кайуа. Основное место здесь отдано монографии «Игры и люди» – одной из его главных работ, написанной на целую жизнь позже, в конце 50-х. Вместо задиристого молодого интеллектуала, вчерашнего сюрреалиста, мечтавшего о радикальном преобразовании европейского мышления – в пределе всей культуры вообще, – мы видим человека, пережившего, как пишет в предисловии Сергей Зенкин, глубокую личную и интеллектуальную катастрофу и преодолевшего ее. Позади было крушение проектов и идеалов, осуществлению которых была посвящена молодость; шесть лет вынужденной изоляции от французской жизни в Аргентине, куда он поехал ненадолго перед самой войной, а вернуться смог лишь в 1945-м; и, наконец, радикальная смена ценностей, целей, стиля умственной работы.
«Самодисциплина дискурса, сближение литературы с наукой», превращение культуры «из аморфной массы фикций» (именно такой виделась она ему в 30-е) «в четкую систему идей, ценностей и действенных мифов, способных производить целенаправленные преобразования в реальности», обернулись утопией. Средства, предлагавшиеся молодым Кауйа для излечения европейской жизни – «сила», «мужество», «добровольное рабство», коллективное действие «молодых и суровых работников», – оказались (на уровне лексики – уж точно) востребованы одиознейшим из социальных явлений тогдашней Европы – фашизмом – и были надолго дискредитированы в глазах современников. После войны заговаривать о таком стало почти неприлично.
Надо было искать новое конструктивное понимание жизни: и европейской, и человеческой вообще.
Об играх Кайуа писал позже и Хейзинги, и Витгенштейна – с несомненным учетом их опыта. Соглашаясь, что «пытаться описать культуру через одни лишь ее игры было бы очень смело», он задается вопросом: не связан ли успех или застой культуры с типами предпочитаемых ею игр? – и, выделяя такие типы, ставит задачу даже более, пожалуй, масштабную, чем описание через игру всего человеческого: «заложить фундамент социологии, основанной на играх».
Кроме «Игр и людей» сюда помещены работы, объединенные издателями под именем «статей по социологии культуры», хотя жанровая принадлежность тут – во всех случаях – сложнее. Это отчетливо социологичные, хотя с несомненным «просвечиванием» сквозь текст и художественного, и даже автобиографического мышления «Социология палача», «Социология клирика», «Дух сект», и почти совсем уже художественные, при всей их аналитической точности, тексты – «Секретные сокровища» – о власти над человеческим, и «Головокружение» – тоже, по сути, о власти: о том, как европейского человека подчиняют себе его губительные влечения.
Вошли сюда и два довоенных, тоже почти художественных эссе: «Опустошенность» и «Сумеречники». Жесткая проповедь (вызвавшая в свое время раздражение у Адорно и Беньямина – последний попросту усмотрел в ней фашистские обертона) и горькая (слишком даже, однако, традиционная для тех лет) исповедь человека «потерянного поколения».
Кайуа пишет о взаимоотношениях человека с изобретенными им же – и подчиняющими его себе – фикциями: пишет с трезвой горечью, доступной лишь человеку вполне уже наигравшемуся, смотрящему на человеческие условности во многом извне.
Игра – одно из тех навязчиво-устойчивых понятий, через которые европейский человек старался понять себя в ХХ веке. Пустота, кстати, тоже. Они были открыты европейским сознанием и чувством практически одновременно. У Кайуа они предстают как две – нерасторжимые – стороны одного и того же.
К пониманию игр он подходит со стороны той самой опустошенности, о которой писал еще в 1938-м. Разговор об игре начинается у него со слов о ее «фундаментальной пустоте» – о том, что она «ничего не производит: ни материальных благ, ни духовных творений. Она по сути своей бесплодна».
А дальше – две сотни страниц как раз о противоположном: о плодотворности игры. «Ничего» не производя, она создает условие всего, возникающее в напряжении между игрой и пустотой: самого человека.
Игра – «секретное сокровище» человека. Она – вообще всякая игра, именно потому, что условна и работает с пустотой, – делает с человеком, независимо от его возраста, точно то же самое, что с детьми – тайно сберегаемые ими предметы.
Но ведь когда он вырастает, ничего, по сути, не меняется. Просто становятся немного другими секреты и игры.
Игра – заговор человека с самим собой против Пустоты. Он прячет в Игру – чтобы Пустота не догадалась! – драгоценности, которые перед лицом Пустоты уж точно ничего не значат: свободу, неожиданность, удачу, открытия, новизну┘ Игра «распахивает перед ним двери в область, полную чудес, где его достоинство обретет признание и найдет себе применение, в которых ему отказывает земной мир». Самим собой он становится именно там: в условностях. В пустяках. Он там – как ребенок – растет.
