Ольга Рычкова Петр Перцов. Венеция. – М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2007, 286 с.
Произведений, написанных в жанре «историко-культурного путешествия», не так уж мало, но не все сохраняют свежесть и притягательность сто лет спустя. И даже больше: книга искусствоведа и публициста, поэта и критика, мемуариста и философа Петра Перцова (1868–1947) закончена в 1897 году. Петр Петрович считал «Венецию» своим любимым детищем, и совершенно справедливо. Его работу высоко ценили современники – в частности, Иннокентий Анненский: «В непритязательной, но изящной самой своей непритязательностью форме беглых заметок автор дает нам ценный исторический очерк венецианского искусства».
Общее представление о Венеции имеют все – даже никогда не бывавшие там. Город, отвоеванный у моря, дворцы над водой, песни гондольеров┘ И начало книжного путешествия вроде бы не сулит никаких особых открытий: «Дворцы, каналы, гондолы и гондольеры – все ново и старо, давно знакомо и неожиданно┘ Плывем┘ Гондольер, «настоящий» гондольер (и именно такой, каким его рисуют), стоит сзади и черпает воду своим длинным узким веслом┘ Первое впечатление от Венеции не в ее пользу. Это впечатление не рассеивается и на другой день, в лучах солнца, в ясной, бледно-голубой атмосфере весны и моря. Это впечатление покинутого, нежилого дома. Чем бы этот дом ни манил к себе – первый взгляд на него будет всегда невольной вспышкой отчужденности, почти враждебности. Это неприязнь живого к мертвому┘»
Однако те, кто сочтет «Венецию» повторением красивых банальностей, ошибаются. Каждый авторский взгляд, брошенный окрест, – не кусочек нарядного, но плоского пазла, а фрагмент калейдоскопа. Вот «Венеция сверху», а вот знаменитый собор Сан-Марко (при взгляде на который автору невольно вспоминается «наш Василий Блаженный┘ Там – та же пестрота и смесь и то же единство в целом, та же подражательность и оригинальность, ассимиляция христианского храма и буддийской пагоды»). Вот «Могилы дожей», «Реликвии феодализма», «Море и город в хорошую и дурную погоду»: «В водяном городе ощущается каждая перемена погоды. Сквозь сетку дождя, в порывах холодного ветра все теряет свою привлекательность. Дворцы кажутся старыми и поблекшими; все изъяны, повреждения, трещины – все «несправедливости времени» – выступают на мокрых стенах и бросаются в глаза, как морщины на лице начавшего стареть человека в незадачливый день. Кажется, надо вспомнить о соединительной ветке рельсов и уехать из Венеции.
Но угрюмая и серая под сумеречным небом, она вдруг оживает и хорошеет при первом проблеске солнца. Все сразу становится иным, снова веселым и прекрасным – точно молодеет. И опять остаешься – «еще на день» – бродишь снова по чудесной площади, любуешься на те же дворцы».
Прогулки по городу – это не все: большую часть книги занимает рассказ о венецианской школе живописи. По мнению автора, итальянская живопись – «лучший источник для знакомства с былой духовной жизнью страны», поскольку в ХIII–XVIII веках была «искусством народным». Поэтому побывать в Венеции и пробежать мимо картин Карпаччо, Джорджоне, Тициана, Тинторетто или Веронезе так же дико и непростительно, как ученому-слависту пренебречь чтением Пушкина и Толстого. Восхищаясь работами старых мастеров, Перцов проводит параллели с современным ему искусством. Сравнение не в пользу «молодых», но это не брюзжание на тему «куда катится мир вообще и искусство в частности», а попытка осознать «точные пределы искусства и его собственные цели»: «Живопись – искусство глаза – может говорить только линиями и тонами и только о формах и цветах. Пытаясь стать бесплотным «искусством намеков», она не в состоянии бороться со встреченными ею на этой почве конкурентками – поэзией и музыкой, которые превосходят ее своей «приспособленностью» для той же задачи. Между тем она теряет свои прямые цели и ту область, в которой была независимой и полновластной царицей, равной другим. Отсюда какое-то второстепенное и удаленное от жизни положение современной живописи┘» Да и литературу стремление перепрыгнуть через все нравственные и эстетические границы увело далеко от читателя. Широк русский писатель – сузить бы надо┘
Дарья Гармоненко