Депеша из анклава

Александр Зиновьев. Фактор понимания. – М.: Алгоритм, 2006, 528 с.

Первое, что бросается в глаза при чтении последней книги Зиновьева «Фактор понимания», – это презрение к чужим интеллектуальным достижениям. Для Зиновьева все написанное до него в области социологии – муторная и противоречивая дребедень. Если кто-то из «великих» и удостаивается его внимания, то в качестве «мальчика для битья». Именной указатель к его работе уместился бы на четверти страницы. Зиновьев обосновывает это тем, что все предыдущие «факторы понимания» строились на компиляции из интеллектуального материала, сочиненного различными авторами. Ему же принадлежит построение теории с единым, выдутым, как мыльный пузырь, из одной соломинки некомпилятивным понятийным аппаратом.

В произведениях Зиновьева вы не отыщете ни одной метафоры, ни одного живого образа. Едва ли мировая философия знала более сухой, разборчивый ум. Даже единственная звезда на небосклоне Зиновьева – Карл Маркс (которого он всегда подсознательно желал превзойти) представлял собой совершенно иной тип личности. И дело не только в том, что Марксу мерещились бродячие призраки. Это был лукавый, ироничный, едкий, но не лишенный окрыленности ум, способный кокетничать с гегельянством и на полном серьезе утверждать, например, что природа – это «покоящаяся на самом себе и основывающееся положительно на самом себе положительное». А об эпохах, подобных той, которую переживает сегодня Россия, Маркс писал, что они «оказываются несчастливыми и железными, потому что их боги умерли, а новая богиня является еще непосредственно в виде неведомой судьбы, в виде чистого света или сплошного мрака». Можно представить, как плевался бы, читая этот набор слов, Зиновьев.

Не встретите вы в «Факторе понимания» и ни одной цифры, ни одного количественного параметра, ибо, по мнению Зиновьева, добывание информации об эмпирических фактах перестало быть затруднительным: она имеется в изобилии и обычно уже в обработанном виде. Так что главным в исследовательской работе стало теоретическое осмысление и логическая шлифовка готового эмпирического материала. Но в том-то и дело, что никаких «верифицируемых», то есть измеримых количественных показателей из построений Зиновьева не следует! В беседе с автором этой статьи Зиновьев как-то заметил, что «полтора миллиарда китайцев нарушают биосоциологический оптимум человейника», и, следовательно, распад Китая неизбежен. Откуда этот прогноз? Чему равен «биосоциологический оптимум»? Миллиарду человек? Половине миллиарда? Тремстам тысячам? Мне это выяснить не удалось.

«Комплексная социология» напоминает собой анклав в мире науки, ощетинившийся редутами сконструированных понятий. «Зиновьевизм» – это выжженная степь, изрезанная противотанковыми рвами и минными заграждениями. На сотнях страниц – ничего, за что бы мог ухватиться взгляд, кроме пучков ковыля, железных арматур и колючей проволоки.

Трудно было найти более неудобного собеседника, чем Зиновьев. Как писал в воспоминаниях бывший редактор газеты «Правда» Александр Ильин: «Каждая беседа нашего корреспондента с Зиновьевым – это всегда испытание для редакции. Александр Александрович говорит вроде бы всегда одно и то же, и на первый взгляд кажется, будто ты это уже читал в его предыдущем интервью». С этим согласится каждый, кто имел опыт личного общения с философом. Всю жизнь Зиновьев держал круговую оборону. Заболтать и выманить философа на бруствер не удавалось. Даже в неформальном общении малейшие отклонения от апологии коммунистического устройства общества безжалостно им пресекались. Поиски новой русской идеи, альтернативной коммунистической, «третьего пути» Зиновьев считал «данью религиозному мракобесию и идеалистической философии, которые являются компонентом идеологической реакции, начавшейся в конце XX века с крахом советского коммунизма и порождающей тотальное помутнение умов».

В этом смысле «зиновьевизм» – единственная в своем роде попытка тотального противостояния личности всему миру и Новому информационному порядку.

Невозможно обойти молчанием и одно фундаментальное противоречие личности философа. Зиновьев считал, что «позиция исследователя, руководствующегося принципами научного подхода к социальным явлениям, подобна позиции исследователя, наблюдающего муравейник. Заметив, например, разделение муравьев на различные категории, исследователь не становится защитником интересов одних из них, не разражается гневом по поводу какой-то несправедливости, не предлагает никаких проектов более разумного и справедливого переустройства муравейника. Научный подход к социальным явлениям означает беспристрастное отношение к ним, отсутствие эмоциональной вовлеченности в отношения между людьми, безразличие к интересам тех или иных категорий людей». Почему же тогда позднейшие построения мыслителя несли в себе отчетливое ценностное суждение в пользу коммунистических обществ?

Дело в том, что Зиновьев с самой юности пытался построить адекватную теорию коммунизма как исторической данности, более научную, чем марксизм, который описывал коммунизм, каким он «должен» быть. Из «комплексной социологии» вытекала возможность всего двух типов обществ: «западнистских», характеризующихся преобладанием «делового» (экономического) аспекта, и «коммунистических», характеризующихся преобладанием «коммунального» аспекта. Можно предположить, какого рода жизненный опыт привел Зиновьева к выделению в отдельную сферу «коммунальных отношений». Одним из проявлений этих отношений он считал «всеобщую скрытую и зачастую открытую вражду к людям с выдающимися способностями»┘

Зиновьев считал, что «с точки зрения эволюционного уровня социальной организации западный мир отставал от Советского Союза более чем на полвека», а «коммунальный» аспект гораздо могущественнее «делового». Крах советского общества кроме личной трагедии означал для Зиновьева интеллектуальный вызов.

Последующие баталии убедили его во внутреннем бессилии абстрактных схем и заковыристых классификаций. Все его проклятья современному миру не производили никакого эффекта┘

Сегодня очевидно, что Зиновьев при всей его противоречивости – один из самых могучих и дерзновенных умов XX века. Всесторонняя «ревизия» наследия великого философа – дело ближайшего будущего. Не видно только того, кому бы она оказалась по силам┘