Кирилл Анкудинов Статья Игоря Панина «Окаменевший Вий» («НГ-Ex libris» от 17.05.07) свидетельствует о том, до чего же неистребим прагматический подход в отношении к литературе. Согласно этому подходу поэт нужен для того, чтобы «стать символом», «сказать последнее веское слово», «обозначить рубежи», «благословить детей катакомб», иными словами – для того, чтобы обозначить политическую позицию. А если поэт молчит? Будят-будят декабристы Герцена, а он «спит и видит совсем иные сны, забыв о своем предназначении». Незадача.
В чаяниях Игоря Панина есть свой «момент истины». Юрий Кузнецов действительно не слишком вписался в «старопатриотический литературный круг» (в круг «русской партии 70–80-х годов»), и самые последовательные представители этого круга (такие, как Татьяна Глушкова) открыто заявили об этом. Чему были веские причины: проект «русской партии» стал частью внутрисоветского контрмодерна, а Кузнецов был несомненным модернистом. Теоретически Кузнецов с его «интуитивизмом» и «ницшеанством» мог бы стать своеобразным мостом между двумя астрономически далекими мирами – миром «старопатриотов» (условно говоря, миром «Нашего современника») и миром «младонационалистов» (условно говоря, миром «Русского марша»). Но лишь теоретически – не более того.
Чем сильнее задумываешься над статьей Панина, тем больше удивляешься. С какой радости Кузнецов должен был благословлять Алину Витухновскую, совместившую в себе все то, что Кузнецову было неприятно? Или еще: некоторые «дети катакомб», поименованные Паниным, частенько заигрывают с нацистской символикой (это вполне видно по стихам Широпаева, процитированным Паниным, да и сам Панин обронил, что данные авторы «поклоняются свастике»). Теперь вспомним биографию Юрия Кузнецова. Военный ребенок. Сын фронтовика, отдавшего жизнь в битве с нацизмом. Некоторое время прожил в селе на Ставрополье «под немецким оккупантом». Но и этого мало: семья Кузнецовых была в числе предназначенных фашистами к расстрелу: только молниеносное наступление Советской Армии спасло маленькому Юре Кузнецову жизнь. Думаю, что ввиду этого отношение поэта к «катакомбным символам свастик» очевидно.
Отвлечемся от прагматического подхода («река нужна, чтобы вращать турбины ГЭС; море нужно, чтобы купаться в нем; поэт нужен, чтобы подавать пример бойцам непримиримо-патриотической оппозиции┘»). Поразмыслим более широко┘
Русское сознание имеет один порок: незначительный на первый взгляд, но в современной ситуации чрезвычайно значимый, можно сказать, роковой. Русскому сознанию не хватает «оформляющего начала». «Умом Россию не понять» и «мысль изреченная есть ложь» – два черных заклятия, висящие над Россией; эти заклятия уготовили России и русским «негативную матрицу», сценарий вечной жертвы. Сознание, бегущее самой идеи оформленности, завершенности, выразимости, не может ни как-либо обосновать, ни даже как-либо увидеть себя. Человек, очутившийся в потоке русского Мифа, влечется этим потоком, ретранслирует Миф – но он лишен возможности посмотреть на этот Миф со стороны.
Юрий Кузнецов был человеком, одержимым русским Мифом: в этом единодушны все очевидцы явления Кузнецова. Но Кузнецов – единственный – не только воспроизводил в себе голос русского Мифа, но и видел русский Миф со стороны, давая ему исчерпывающе точные характеристики. Кузнецов ироничен – вот что поразительно. Вся поэзия «русской партии» – либо умиляется, либо оплакивает горькую долюшку, либо размахивает кулаками не по делу – но ирония имманентно несвойственна этой поэзии. Ирония Кузнецова отточена до блеска, афористична, многослойна и убийственна. «Тут система, ну а мы стихия┘» – заявляет Кузнецов; сразу же воочию представляешь и «систему», и «стихию», и их схватку, и результат этой схватки. «Отправляй – сам начнешь отправляться┘» – отвечает гость из преисподней на запальчивую угрозу повествователя: «И тебя куда надо отправлю» (эти бы слова – «Отправляй – сам начнешь отправляться» – да золотыми буквами в кабинетах и штаб-квартирах тех, кто уповает на массовые репрессии).
В поэзии Юрия Кузнецова есть некий витамин или микроэлемент, которого нет в стихах других поэтов «русской партии». Читаешь эти стихи – и нарастает беспокойство: чего-то хронически не хватает. Тогда бросаешься к Кузнецову, чтобы избыть недобор. В Кузнецове – дух формы, сверкающий кристалл «русского аристотелианства», триумф победительной логики, упоенное фехтование на рапирах онтологических категорий.
«Кто есть русский?» – на этот вопрос трудно ответить (но легко ответить на вопросы: «Кто есть англичанин?», «Кто есть француз?» и пр.). Англичанин – это «Шерлок Холмс», француз – это «Д' Артаньян». Все эти расхожие (и далеко не точные) штампы работают на конденсацию и кристаллизацию эгрегоров, народных Логосов в глазах мира. А русский – кто он? Оттого-то и возникают в зарубежных фильмах гомерически смешные образы из ряда «водка–медведи–балалайка», потому что иного устойчивого представления о русском человеке нет: русский Логос никак не оформляет себя.
Юрий Кузнецов каталогизировал русский Миф, он дал путеводитель по русским архетипам. Кузнецов поставил перед русскими зеркало, в котором они могут видеть себя. Зеркало не простое, не амальгамированное, а необыкновенное, волшебное, расплывающееся, тускло-ртутное; оно отражает не физические предметы, а онтологические основы русского Логоса, пребывающие в неведомых пределах Мифа. Читая Кузнецова, можно доподлинно осознать, как мыслят русские, как они воспринимают Азию и Европу, Античность и Христианство, пространство и время, прошлое и будущее. В этом – значение его поэзии. И оно куда важнее сомнительных благословений сомнительным «оранжево-крокодильным» политиканам.
