Владимир Гопман Утро 31 января, когда проходило отпевание Иры в храме Петра и Павла у Яузских ворот, было зябким. В приделе, где стоял гроб, собралось много народу. Но как много, стало понятно только тогда, когда служба закончилась и все стали выходить на улицу. Проститься с Ирой пришли люди из самых разных страт московской жизни: поэты, переводчики, сотрудники редакций и издательств, ее студенты, друзья, коллеги┘
Ирина Ковалева была поэтом божьей милостью – прежде всего в собственном творчестве. У нее вышло три стихотворных сборника: «В прошедшем времени» (2002), «Кукольный ящик» (2002), «Юбилейный гимн» (2003), стихи ее печатались во многих периодических изданиях и сборниках, в России и за рубежом.
Она была переводчиком божьей милостью – в ее переводах выходили классики греческой поэзии Константинос Кавафис, Одиссеас Элитис и Георгос Сеферис, современные греческие поэты, а еще Джон Донн, Томас Стерн Элиот, Эзра Паунд и многие другие. Лауреат переводческих премий «Инолиттл» (2004) и «Мастер. Особое мнение» (2007), посмертно.
Ира была преподавателем божьей милостью (работала она на кафедре классической филологии филфака МГУ), и хотя последние годы она из-за болезни в университет почти не ходила, о ее лекциях до сих пор ходят легенды. Лет шесть тому назад мне посчастливилось участвовать с Ирой в работе одной конференции. Выступала она в самом конце дневного заседания, когда публика, слегка одурев, начала дремать в душном зале. Но как все встрепенулись, когда Ира начала говорить (тема – античная традиция в творчестве Бродского), когда она начала читать стихи – четко, прекрасно артикулируя, с той эмоциональной музыкальностью, которая отличает чтение настоящего филолога. И как благодарно аплодировала ей аудитория, когда она закончила┘
Ира была поэтом божьей милостью и в жизни. Она была человеком редкого дарования и редкого обаяния (несколько сотен человек, пришедших проститься с нею, – подтверждение этого). Невысокая, изящная, она только производила впечатление хрупкости – в действительности ее отличало редкое мужество. Она болела долго и тяжело, зная с самого начала, как мучительно близок конец, но ни разу на людях не показала это – не позволяла себе показать┘ Ее жизнь в последние пять лет была каждодневным сражением – словно тем самым, о котором говорил Гете: «Лишь только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». В этом трагическом поединке длиной почти в пять лет было что-то от ристалища, на которое воин вступает без шлема, тем самым показывая, что знает о неотвратимом исходе, но полон решимости сражаться до последнего.
Ира была человеком удивительного жизнелюбия. Она наслаждалась каждым моментом жизни, каждой ее малостью. Например, она так «вкусно» слушала анекдоты – наслаждаясь не только комическими историями как таковыми (чувство юмора у нее было отменное!), но и анекдотом как формой дружеского общения.
Ира не прибегала к какой-то особой, «поэтической», лексике, напротив, язык ее поэзии прост и естественен: «То, что сыплется с неба, напоминает стряпню/ Новобрачной. Попытка ужина для супруга./ Хочется сесть, повернувшись лицом к огню,/ В деревянном доме и слушать, как воет вьюга./ Что же делать в эту погоду? Пить и писать стихи./ Сей рецепт преотличнейший принадлежит Алкею./ Так что причина старше коммунизма и другой чепухи, /Многократно весомее. И куда тяжелее».
Каждый образ в поэзии Иры точен и конкретен, независимо от его материальной («как жалоба в горле, клокочет вода под мостом») или культурологической основы («пуанты метели» – мы видим этот по-балетному крутящийся снег).
Кажется, что поэзия Ковалевой иначе организует физическое пространство и время – не так, как это происходит в повседневной реальности, и живет по своим законам, согласно которым вчера и завтра сосуществуют, находятся рядом, на расстоянии вздоха: «Сердце тускнеет и пробует плач быстротечный/ Свет бесконечный,/ Я позабыла тебя, не узнала в окошке аптечном,/ Запахе млечном, страхе запечном┘/ Как называли тебя на твоем языке безупречном?» Когда это происходило: на прошлой неделе, десять лет назад? И прошлое вновь и вновь соприкасается с будущим: «О, сюда было надо/ приехать в юности,/ когда долго вздоха/ на полет хватало,/ когда воздух будущего/ дул в лицо/ и негромко трубили/ трубы надежды».
При кажущейся легкости поэзии Ковалевой присуща особая энергия – энергия интеллектуального напряжения, воспринимаемого в виде ровного и теплого света. Потому, быть может, порой кажется: Ирины стихи написаны легко, без особых усилий. Но впечатление это обманчиво, потому что мы просто не видим «швов». За легкостью стиха – тяжелый труд, многолетняя профессиональная работа. А в основе ее – уважение к выбранной профессии, осознание своего предназначения, своей миссии человека, которому многое дано от природы – потому многое и ожидается.
Стихи Ковалевой написаны в мощном силовом поле мировой поэзии – начиная с античности, которую Ира блестяще знала, до нашего времени. При этом она, бесконечно любя многих поэтов, не считала себя зависимой от них и старалась всегда идти своим путем, о чем хорошо сказала в предисловии к одному из своих сборников: «Мне показалось важным включить несколько ранних стихотворений 1977–1979 годов, потому что, при всей незрелости голоса, этот голос был вполне свободен от определяющих влияний Мандельштама и Ольги Седаковой, с поэзией которых я познакомилась в 1980 году, и Бродского, которого я прочитала в конце 1980-х. Может быть, потом я всю жизнь «пробивалась» обратно к тому голосу сквозь мощные чужие – хотя и родные – голоса; не знаю, насколько мне это удалось. Судить об этом – читателю».
(Это предисловие – к собранному, но пока не опубликованному сборнику, своего рода избранному, представляющему работу Иры в поэзии за тридцать лет. Незадолго до смерти Ира подготовила и сборник литературоведческих работ по греческой мифологии. Издатель, где ты?)
Ира очень тонко чувствовала мелодику стиха, стремилась работать на стыке музыки и поэзии – стремилась, в сущности, к тому, о чем бессмертное мандельштамовское: «Она еще не родилась,/ Она и музыка и слово,/ И оттого всего живого/ Ненарушаемая связь». В последние годы Ира не случайно выступала вместе с музыкантами – и на вечере ее памяти Ирины стихи звучали в сопровождении «классических» фортепьяно, гобоя, струнного квартета, тромбона, ударных – и в сопровождении квартета джазистов.
Постоянно в стихах Иры возникает образ Греции, страны литературной, словно окутанной золотой утопической дымкой, – и страны вещественной, чью землю, горы, солнце, море и вино мы, читая эти стихи, ощущаем буквально кожей. Вместе с автором тоскуем и по Греции, и по Италии, где «Вертикальный пейзаж/ делает вас счастливее, даже если/ вы несчастливы. Лестницами холмов/ взгляд сбегает к складкам небесных лестниц,/ заставляя – в буквальном смысле слов –/ держать выше голову./ Солнце смотрит из облаков,/ а если не смотрит – довольно настежь открыть/ дверь Баптистерия: свет, запасенный впрок,/ точно мед, зимующий в шестигранных сотах┘/ Здесь у нас ноябрьский идет снежок/ на равнине, плоской, как вымученная острота».
Вот что такое поэзия Иры Ковалевой – свет, запасенный впрок┘
Сквозная тема поэзии Иры – невозможность отъединения жизни от искусства, слияние их, погруженность человека в стихи, необходимость их для полноценного существования. И это тоже говорится без пафоса, легко и естественно – как всегда и во всем была естественна сама Ира, даже, помнится, почти не прибегала к косметике.
Жизнь Иры, ее поэзия, ее переводы – служение культуре, самому главному «национальному проекту». И кажется, что известные слова Бродского – о том, что чтение стихов Одена есть единственный доступный способ почувствовать себя порядочным человеком, – относятся и к Ириной поэзии. А слова Людмилы Улицкой (из интервью) о том, что интеллигенция – это орден, в него вступить нельзя, ему можно только принадлежать, – можно отнести ко многим людям, но прежде всего, думается, к Ире (и, конечно, к ее мужу, прекрасному переводчику и поэту Антону Нестерову).
Очень редко Ира говорила в стихах о том, что происходило с ней в последние годы. И хотя тяжесть неотвратимого становилась невыносимой, Ира боролась с нею воспоминаниями: «Мы пьем с тобой кофе/ в белом коридоре больницы/ поджидая очереди/ в кабинет в котором известно что скажут/ и я вспоминаю/ ветер дующий на Кикладах/ день рожденья потерявшийся на переполненной палубе/ морских ежей под перцовку и другие/ домашние чудеса того лета/ когда впереди была только жизнь/ только жизнь/ и ничего больше» (стихи написаны за несколько месяцев до смерти┘).
Ира писала стихи, говорившие о величии и красоте поэтического слова, о прекрасной и традиционно трагической участи Поэта, неприкаянного в своем отечестве. Эти стихи самим фактом своего существования в нашей культуре защищают поэзию как форму интеллектуальной жизни. Хотя поэзия сейчас, к счастью, не «ворованный воздух», но находится все же в невеселом положении (несмотря на бурную поэтическую жизнь в клубах Москвы и Питера): издательства печатают поэтические сборники неохотно, столь же неохотно берут поэтические подборки толстые журналы. В книжных магазинах поэзия занимает одну, хорошо – две полки. Взрослые, как правило, поэзию не читают – уже; дети, как правило, – еще. А потом дети взрослеют, и с высоких трибун все чаще слышны сокрушенные речи о низкой духовности и высокой криминализации общества.
Говорить о стихах Иры Ковалевой можно долго, но лучше того, что сказала она сама о любимой ею Ольге Седаковой, не найти: «Стихи Седаковой не хочется разбирать филологически. Они вызывают иное отношение к себе – не анализ, но любующийся взгляд».
«┘И вот он стоит, изумляясь всему,/ забыв про себя самого,/ и роза живая, являясь ему,/ с улыбкой глядит на него». Мне кажется, что вот так, с улыбкой, и стихи Иры Ковалевой смотрят на нас, когда мы читаем их.
