Ольга Балла Александр Левинтов. Реальность и действительность истории. – М.: Аграф, 2006, 384 с.
Оказывается, «все, даже самые выдающиеся исторические работы обходят молчанием методологические, теоретические основы этой науки». Тем более что история «как метод познания и освоения мира противостоит теоретическому, модельному подходу к мировосприятию». То есть либо ты описываешь факты, либо раздумываешь над ними и придумаешь под них концепцию, решаешь, в какие схемы их следует укладывать и почему.
Совмещать эти два занятия не удавалось никому: от Геродота до наших дней – ни разу. Не верится?
А между тем именно в этом убежден Александр Левинтов – «не историк», как он сам заявляет. Именно затем он, географ по образованию и писатель по одному из своих многочисленных занятий, взялся совместить историю и методологию.
Методологом, правда, он уже и так был давно: участвовал в делах методологического сообщества Георгия Щедровицкого с 1983 года, руководил мистическим семинаром (!), организовывал организационно-деятельностные игры, проводил социально-экологический мониторинг Горного Алтая...
Сегодня Левинтов возглавляет Лабораторию региональных исследований и муниципальных программ в Монтерее (США). То есть, чем бы он ни занимался, в поле его зрения неизменно оказываются механизмы исторического процесса, увиденные как бы изнутри, на уровне не столько их исследования, сколько создания – даже в каком-то смысле провоцирования.
Жанр провокации оказывается ведущим и среди множества жанров этой книги.
Левинтов намерен написать историю мира с чистого листа: от первых проблесков антропогенеза до последних сообщений в СМИ, надеясь не стеснять себя ни единым из предрассудков своих неколлег-историков. Впрочем┘ авторов в книге несколько.
Географа и экономиста перебивают прозаик и драматург, говорящие голосами людей давно ушедших эпох; у тех вырывает из рук перо пристрастно-ироничный публицист, а этого последнего просят потесниться поэт, философ, иной раз даже богослов. Более того: в одной не слишком прозрачной оболочке ухитряются уживаться материалист-скептик и человек, мистически чуткий к духовной подоплеке бытия.
Кто из них прав? А прав ли тут вообще кто-нибудь? А может быть, правы и неправы сразу все – одновременно?
Ведь одно дело – «реальность» бытия (тут автор подразумевает законы, которые движут историей), совсем другое – его «действительность». В этом – ведущая мысль Левинтова. Помимо «реальности», недоступной в своей полноте единичному человеческому разумению, есть еще «действительность», в которой все мы действуем и которую, собственно, каждым своим действием и создаем. Если «реальность» вроде бы одна на всех, то «действительностей» – субъективных, пристрастных, однобоких – неисчерпаемое множество. И живем мы по-настоящему именно в них.
Убедительнее всего у Левинтова получается разговор о «материальных» (которые, впрочем, он и не думает отрывать от «духовных») механизмах исторического процесса. О становлении городов «в историческом контексте общечеловеческих ценностей». О развитии рыночных механизмов: финансов, банков, бирж, векселей, ипотеки (и среди этого – что бы вы думали? – евреев, которые оказались и финансовыми инструментами, и финансовым институтом одновременно – «притом выдающимися»). Об истории террора, идеалов знания, о типологии революций – попытка навести, наконец, «хотя бы формальный порядок» в этом, оказывается, весьма запутанном понятии┘
Книга полна замечательных формулировок, которые хочется – и уже понятно, что буду, – цитировать в разных контекстах. «История как метод – это прежде всего бегство из настоящего» (но почему только – «как метод»?). «История – это всегда поиски будущего». «Будущее – это то, чего не было, нет и не будет».
Афористичность этого рода не только искупает, но, пожалуй, во многом и объясняет то, что в книге много и чрезвычайно смелых предположений. Вроде того, что в Древнем Египте затеяли заведомо бессмысленное строительство пирамид единственно затем, чтобы избежать развития, которое могло бы стать для страны губительным, – и точно так же, с теми же мотивами, поступали в других тоталитарных державах, включая СССР с его стройками социализма. Авторская смелость распространяется и на имена предшественников, доходя до уверенности в том, что французский историк Алексис де Токвиль на самом деле носил имя на букву «М» (так и пишется: «М.Токвиль»). И даже на лингвистику, когда он пытается нас убедить, что, например, «история» (та, что от «historeo» – исследую, наблюдаю) и «истерика» (та самая, которая от «hysteros» – матка), «икона» (от «eikуn» – изображение, образ) и «экономика» (от «oikos» – дом, жилище) – это однокоренные слова. Или что есть такое латинское (нет, не французское, а именно латинское) слово «cite», означающее «город как место».
Упорно не верится, что такой образованный человек, как Левинтов, не знает азов греческого и латыни и даже в словари не заглядывал. Может быть, он нарочно? Ну, хотя бы для того, чтобы показать родство заведомо неродственных смыслов для современного сознания. А что, почему бы нет?
Тем более что, как пишет сам Левинтов, «каково оно, бытие «на самом деле», не знает никто». Занятия историей вообще – не что иное, как «экспансия своего я», а сама история, безусловно, – «жанр литературы».
