Хорошо лежать в гробах

Юрий Мамлеев. Судьба бытия. За пределами индуизма и буддизма. – М.: Эннеагон, 2006, 262 с.

Один из основателей советского оккультного самиздата, руководитель подпольного мистического кружка в 60–70-е годы, родоначальник метафизического реализма, автор романов «Шатуны», «Последняя комедия», «Московский гамбит», «Блуждающее время», «Другой», «Мир и хохот», множества рассказов, а также песни с жизнеутверждающим названием «Ах, ах, ах, ах, хорошо лежать в гробах!» Юрий Мамлеев ассоциируется прежде всего со своими жутковатыми художественными текстами, с особым пристрастием к тематике смерти, распада, бреда, безумия...

На сей раз он предстает перед нами в качестве мыслителя – создателя метафизического учения о том, как устроен мир и что вследствие этого человеку надлежит делать.

Трактат «Судьба Бытия» – стройная, вполне убедительная система мироздания, повторяющая в некоторых общих чертах традиционную индийскую метафизику – адвайта-веданту. Мамлеев (знаток индийской философии, одно время преподававший ее в МГУ) и не думает скрывать своего родства с нею, но идет гораздо дальше. Туда, куда ни один из восточных мыслителей не заходил. Впрочем, из западных – тоже.

Начинает он с рассуждений о «Высшем Я» – бессмертном, единственно подлинном начале в человеке, которое тождественно Богу. О пути его познания: «постоянном разрушении мнимой реальности мира», в результате чего человек приходит к Богу как к истинной сущности. Правда, это познание, по Мамлееву, – не более чем инструмент. Как и соединение с Богом, которое признают конечным пунктом всех усилий едва ли не все традиции. В том числе индуизм и буддизм, за которыми следует Мамлеев. Но как раз там, где все традиции заканчивают, – Мамлеев начинает. Об этом заключительная глава «Судьбы Бытия» «Последняя доктрина». Действительно, последнее некуда.

В этой главе – суть мамлеевского метафизического проекта, указание, куда двигаться дальше: за Абсолют, дальше – в Ничто. Из Реальности – в Антиреальность. В Ночь, о Которой нельзя сказать вообще ничего – настолько Она чужда всему человеческому: «Потустороннее в подлинном смысле этого слова». Абсолют (известный религиям под именем Бога) – всего лишь, как считает Мамлеев, кратковременная остановка, перевалочный пункт на этом пути. Настоящая цель, единственно достойная стремления к ней, – Бездна. «Судьба Бытия» – это и есть Она: Небытие, невыразимое уже никакими здешними, доступными человеку средствами. Конечно, оговаривает он, это – путь для совсем уж избранных (и до Бога-то немногие доходят) – зато для самых-самых достойных. Самый правильный. Самый настоящий.

И вот тут, наконец, все становится на свои места.

Мне и самой, например, до сих пор не было как следует понятно, как именно надо его читать. Его текстам хотелось сопротивляться, они выскальзывали, оставляя впечатление чего-то липкого, болезненного, темного, отталкивающего, – в конечном счете – враждебного. Но это как раз естественно: защитные механизмы срабатывают. От Небытия хочется защищаться. А проглядывает здесь именно Оно. Притом совершенно намеренно.

Мамлеев – человек, по существу, одной, и чрезвычайно последовательной, мысли. Он прежде всего, а может быть, исключительно, – метафизик, и вся его литература – тоже метафизика. Своей художественной прозой он говорит в точности то же, что теоретическими трактатами, – только другими средствами. То, что простой читатель готов воспринять как «чернуху», для Мамлеева – средство прочувствовать Последнюю Истину Всего: Бездну. Чувство сосущей жути, не отпускающее при чтении его текстов – вообще, может быть, единственный способ хоть как-то указать на Нее, ибо в понятиях Она не выразима.

Единственный вопрос, ответа на который мы у Мамлеева не найдем: зачем? Зачем человеку Туда – в Небытие, в Нереальность, в сплошное и невыразимое Нет? (Кроме разве той особенной гордыни, что так мы – будто бы – превзойдем самого Бога, станем абсолютнее самого Абсолюта?)

Может быть, кое-что станет яснее, если учесть, когда сложилась эта система идей. А случилось это в советские 1960–70-е годы – в их своеобразной, уникальной ситуации мировоззренческого вакуума.

Советская власть вряд ли догадывалась, что творит, объявив материализм и атеизм единственно возможной системой представлений о мире на веки вечные и без лишних сложностей запретив все остальное. Этот запрет привел к явлению, которое до тех пор, подозреваю, оставалось человечеству неизвестным. Его можно было бы назвать «метафизическим голодом»: неутоляемой острой потребностью в представлениях о духовной реальности, которых – по крайней мере на уровне официальной, общедоступной культуры – попросту не предлагалось, а те, что достались от других культур, предписывалось считать иллюзией.

Этот голод утолялся самыми разными, порой весьма причудливыми путями. Тот, что предложил тогда своим единомышленникам Юрий Мамлеев, – из самых экзотичных, но и из самых, однако, естественных.

Об этом времени сам Мамлеев вспоминает так: «Еще в 60-е годы в России, наряду с мощным постепенным возрождением христианства, православия, стали возникать группы людей, которые оказались в состоянии, которое сами они определяли как «купание в Ничто». ┘Мы оказались в ситуации, когда все связи с Традицией были прерваны, по крайней мере, в реальной жизни. Все у нас было запрещено, кроме марксизма. ┘Государственный атеизм привел к уничтожению всех старых традиций. ┘Это был некий мистический отход. Тогда у меня создавалось впечатление, что Господь просто нарочно отрезал от людей все┘ Это было похоже на эксперимент, который мы и называли «купанием в Ничто». Людей как бы бросили на время барахтаться перед огромной чудовищной неизвестностью, для того чтобы мы сами попытались что-то найти в этом состоянии абсолютного всеобщего падения. Впрочем, эта изоляция была связана не только со старой традицией, смысл был в том, чтобы обнаружить еще что-то».

Обнаружили, действительно, многое. Чего только тогда не обнаружили, чего только не истолковали в нужном себе духе! – от «Мастера и Маргариты», этой «Библии для бедных», до тех же индуизма с буддизмом, полученных часто из вторых и третьих рук, до Гурджиева с Блаватской и Рерихами┘ Мало было в русской истории таких периодов умственного брожения и поиска, такой интеллектуальной жадности и духовной всеядности, как «застойные» 60–70-е. Но не от этого ли – глубоко пережитого, а потому очень убедительного опыта потерянности, отчаянной нехватки опор и ориентиров – осталось чувство, будто Ничто – и есть самое подлинное, самая-самая последняя и единственная правда? Будто лишь пустоте и следует верить?