Ольга Балла Лада Панова. Русский Египет. Александрийская поэтика Михаила Кузмина. Кн. 1–2. – М.: Водолей publishers; Прогресс-Плеяда, 2006. – 680+408 с.
Семиотики не первое десятилетие уличают литературу в том, что она не просто так отражает мир, а мыслит при этом «текстами»: сгустками «образов, мотивов, идеологических установок», которые при обращении к известному географическому локусу воспроизводятся едва ли не автоматически. Из «текстов» русской литературы подробнее всего описаны славистами «московский», «петербургский», «крымский», «итальянский» и отдельно – «венецианский». Филолог Лада Панова (уже успевшая обратить на себя внимание монографией о поэтической космологии Мандельштама («Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама». – М., 2003) едва ли не впервые описывает еще один – «египетский» – текст, обширный, с богатыми традициями, но остававшийся до сих пор без систематического внимания.
Панова прослеживает историю египетских символов, метафор, сюжетов в отечественной (отчасти и в европейской) культуре: их зарождение, насыщение смыслами, развитие┘ до, наконец, исчерпания и угасания. Их полный жизненный цикл составил полтора столетия: от «потаённого», иносказательного Египта франкмасонов конца XVIII века, от первых открытий Египта настоящего во время наполеоновских походов и их литературного проговаривания европейскими авторами – до 20-х годов века ХХ, когда русским литераторам стало не до Египта. Редкие рецидивы «египетского» комплекса в 1930-х и позже оказывались в основном повторениями уже сказанного.
Уже к 1910-м годам – прежде всего стараниями поэтов Серебряного века – «Египет» в русской словесности превратился в собрание стереотипов, предполагающих что угодно – от пародирования до пренебрежения, только не серьезное отношение. Сложился устойчивый набор тем, которых, взявшись писать о Египте, было – казалось – не миновать: сфинксы (неминуемо загадочные), Александр Македонский (вариант – Наполеон) с его завоеваниями, египетский плен Израиля и история Исхода, колосс Мемнона, приветствующий пением восход Солнца; «египетский» тип лица (непременно означавший мистическую загадочность души); Клеопатра–Цезарь–Антоний; фараоны–вельможи–рабы; мумии–пирамиды–бессмертие, почему-то переселение душ, в которое египтяне не верили┘ Закрепились даже типовые рифмы, употребление которых тоже оказывалось практически неизбежным: «Египет» – «выпит», «Изида» – «пирамида», «гриф» – «иероглиф», «Нил» – «крокодил»┘ и каждая, в свою очередь, толкала поэтическую мысль на многократно исхоженные тропы. Даже если бы революция со всеми ее культурными последствиями не увлекла писателей совсем другими сюжетами, «египетский текст» к тому времени был уже обречен: дошел до такого состояния, что говорить на все эти темы всерьез перестало быть интересным.
Но был один-единственный поэт, который, совершенно разделяя со своей эпохой взволнованность Египтом и посвятивший ему значительную часть своего творчества, ухитрился избежать навязчивых тем, образов, рифм «египетского текста» – более того, создать на том же материале собственный, «александрийский» текст. Его Александрия была связана с настоящей историей еще меньше, чем сфинксы с Изидами и пирамидами традиционных египтоманов. И тем не менее оказалась настолько убедительной, что падкие на всякую мистику современники всерьез подозревали: одну из прошлых жизней эта душа провела в своей любимой, невозвратной Александрии Египетской и теперь вот тоскует по ней.
«Когда мне говорят: «Александрия»,/ я вижу белые стены дома,/ небольшой сад с грядкой левкоев,/ бледное солнце осеннего вечера/ и слышу звуки далеких флейт┘»
Это был Михаил Кузмин, о котором – вторая часть исследования.
Панова предлагает свое толкование «александрийской» поэтики Кузмина, общей и для «ясных», и для «заумных» его текстов. Она охватывает как его лирику (прежде всего «Александрийские песни», которые он исполнял под собственную музыку), так и прозу («Подвиги Великого Александра», «Повесть о Елевсиппе┘»; даже «Крылья» – гомоэротический роман из современной жизни – включают в себя историю Антиноя, любимца императора Адриана) и драматургию («Комедии из Александрийской жизни» и др.). Во втором томе, наряду с текстами, иллюстрирующими развитие египетских сюжетов в русской и западной словесности, помещены ноты к «Александрийским песням» и статья М.Л.Гаспарова об особенностях стихосложения в кузминском цикле «София».
Конечно, Кузмин работал на том же тематическом поле, что и его современники. Он писал и об Исиде с Озирисом, и об Александре Македонском, и о мистериях гностиков┘ Только – в отличие от всех – говорил об этом без дистанции, как о лично пережитом опыте: чувственном, эмоциональном, воспринятом пальцами, ноздрями, кожей. Он там был дома.
«┘Когда мне говорят: «Александрия»,/ я вижу звезды над стихающим городом, / пьяных матросов в темных кварталах, / танцовщицу, пляшущую «осу», / и слышу звук тамбурина и крики ссоры┘»
И это понятно. «Египетский» опыт Кузмина был действительно очень личным. Только в Египте – прежде всего гностическом и раннехристианском – Кузмин смог найти оправдание своей гомосексуальной эротике и, не переставая быть самим собой, оставаться «в координатах «Бога и божественных законов». Это для него всегда было очень важно. Но официальное православие рубежа XIX–XX веков, осуждавшее гомосексуализм, такой возможности ему не давало. Удивительна ли его благодарность Александрии первых веков христианства, та радостная свобода, с которой он писал о ней?
«Когда мне говорят: «Александрия», / я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,/ мохнатые мигающие звезды/ и светлые серые глаза под густыми бровями, / которые я вижу и тогда,/ когда не говорят мне: «Александрия!»
