Андрей Архангельский Когда-то у русских постмодернистов считалось дурным тоном писать помногу, с заметной регулярностью и сюжетной предсказуемостью – это был удел донцовых, превративших писательство в потный, ежедневный Труд. На этом фоне все написанное, например, Пелевиным или Сорокиным до середины 90-х трудно обобщать и классифицировать. Романы П. и С. того времени были все «с новой строки» – потому и казалось, что эти двое занимаются волхвованием, колдовством.
Но вот заставили рыночные условия писать помногу и постмодернистов (по книге в год – согласно договорам с издательствами), и сквозь пестрые общемировые одежки стало проглядывать кулацкое мурло приема. Интереснее стало говорить не об исключениях (их почти нет), а о закономерностях, повторах.
Вот, например: нельзя не заметить, что и у П., и у С. главным героем уже не первый роман подряд становится некая могущественная, почти или совсем нечеловеческая сила, которая рулит миром.
У Пелевина в последних трех романах роль этой силы исполняют: цифры, их игра («ДПНН»), оборотни в погонах («А Хули»), в новом романе «Empire V» – вампиры.
У Сорокина – братья и сестры света в трилогии «Лед», государевы вампиры в «Дне опричника».
Как тут не вспомнить о навязчивом успехе американского кинематографа, который еще лет двадцать назад приручил сверхсилу в качестве главного движителя повествования: любая нелепость сценария теперь оправданна – достаточно прибавить к «обычной жизни» летающие тарелки, внезапное обледенение или прыгающую по крышам дикую обезьяну.
Сверхсила также хороша для варки продолжений – сиквелов и приквелов: по мановению режиссерской палочки она способна то временно умирать, то вновь воскресать из тины морской.
Словом, это очень удобная вещь – сверхсила. Но она диктует писателю свои правила: ограничивает творческую свободу, лишает права на взбрык, шаг влево – шаг вправо.
Сверхсила лишает литературу риска, непредсказуемости, лишает права на Случайность.
Сверхсила превращает роман в детский конструктор, в котором оригинальность и новизна возможна, но до известного предела – она ограничена мыслью самого конструктора. Из 336 кубиков можно сложить башню, а можно – железную дорогу, но собрать из них электрическую лампочку ни в коем случае нельзя.
Нельзя предугадать героев и ситуации в очередном романе Пелевина, их имена и должности, но ход, принцип известен заранее: «На самом деле Россией и миром управляют зеленые мыши (кибернетические тараканы, желтые дожди, игровая приставка NKVD.RU): но в этой фантасмагории, как в зеркале, отразится вся пореформенная Россия». Написано это будет цинично и задорно, но забываются эти романы, как правило, через неделю.
Да, это вам даже не «Омон Ра». Книга, которая сделала меня другим человеком.
Есть два объяснения диктата сверхсилы в современной литературе. Техническое: даже успешный литератор сегодня должен писать много и часто – отчего на придумывание и объяснение всякий раз «нового мира» у него просто нет времени. Наличие же сверхсилы сразу же дает писателю ощущение перспективы, создает иллюзию надмирности, отстранения, приятного парения между былью и небылью.
Другое возможное объяснение – психологическое, свидетельство катастрофического сознания наших литераторов. Человечество оказалось бессильно решить собственные проблемы – а потому решение проблем перекладывается на высшую силу. Литература, описав круг, вновь обратилась к мифу в буквальном смысле, как к практическому пособию: сложные вопросы бытия опять разруливают только боги и герои, которые теперь живут на одном этаже с нами.
В результате опоры на сверхсилу писатель перестал стремиться к недостижимому результату, ставить перед собой собственную писательскую сверхзадачу. Над этим словом долго смеялись, помнится, в 90-е, – а зря. Кастанедовский дон Хуан предупреждал еще 30 лет назад: как только человек перестает ставить перед собой сверхзадачу, он теряет и способность решать простейшие. Такой вот парадокс.
Когда задача-минимум писателя – не разочаровать покупателя, а задача-максимум – не разочаровать читателя, чем бы ни оказался очередной роман, к литературе это будет иметь весьма малое отношение.
