Ольга Балла Айги: Материалы, исследования, эссе. – Т. 1–2. – М.: Вест-Консалтинг, 2006, 224 + 208 с.
Двухтомник составили очень разнородные – от научных статей до личных воспоминаний – материалы о поэте Геннадии Айги (1934–2006).
Айги – фигура одиноко стоящая, экзотичная до скандальности: чуваш-авангардист, писавший по-русски и соединивший в своей поэтической работе три (по меньшей мере) весьма разные культурные традиции: чувашскую, русскую и французскую. Как выразился его соотечественник, чувашский филолог Атнер Хузангай, Айги имел дерзость «в сфере русского языка делать иную, чем обще- и условно принятую в современной литературной ситуации, поэзию». До 1960 года он писал на родном чувашском языке. Очень недолго был поэтом-билингвом. Потом перешел на русский – и двинулся совершенно нехожеными тропами, в области, поэзией еще не освоенные.
Словарь Айги скуден до прозрачности, до – почти – исчезновения. Он использует самые коренные слова, немногочисленные, как составляющие мир стихии. Среди них главные: Поле, Лес, Свет, Тишина┘ Он вообще изъясняется словами не в большей – уж не в меньшей ли иной раз? – мере, чем паузами, пробелами между ними: тишина у него нагружается смыслом едва ли не более звука и создает напряжение едва ли не большее, чем звук. Его поэзия творится вообще где-то на грани языка, в зыбкой области между бытием и небытием и чем-то сродни сотворению мира – во всяком случае, куда ближе этому мало понятному для человека занятию, чем привычной рифмовке слов. Недаром одним из самых расхожих давно уже стало сравнение Айги с языческим шаманом (для этого есть и биографические основания: его мать происходила из старинного чувашского шаманского рода и стала христианкой лишь в самом конце жизни).
Он создал собственный поэтический язык, собственную манеру обращения со словом и молчанием, даже собственную систему пунктуации. И заплатить за такое ему пришлось по самому большому счету.
Дело даже не в том, что его долго не печатали на родине, – скорее в том, что, когда наконец напечатали, многие просто не знали, что с этим делать: как это читать. Изданный на множестве чужих языков: чешском, словацком, польском, венгерском, немецком, французском┘ – он остался почти не прочитанным на русском, который очень рано сделал единственным языком своей поэзии. Говорят, его вообще больше читают западные слависты, чем отечественные читатели.
Похоже, он не укладывается полностью ни в одну из существующих теоретических заготовок, что и заставляет литературоведов трансформировать старые концепции и изобретать новые. Вот и в этом сборнике – чего только не прочитаешь! Любопытнейшую стиховедческую конструкцию возводит, например, Юрий Орлицкий: он вполне убедительно доказывает, что Айги пишет отнюдь не верлибром, но так называемым гетероморфным стихом (термин пришлось изобрести специально ради Айги), разноразмерным стихом на силлаботонической основе, включающем в себя и такие формы, которые среди известных размеров не встречаются. Наталья Фатеева усматривает в текстах чувашского поэта особую «континуальную дискретность», Данила Давыдов выявляет у него «инфантильную оптику» как «сознательную творческую стратегию» – «близкую примитивизму, но не тождественную ему». А американец Джеральд Янечек и вовсе толкует тексты Айги как поэзию молчания, которая уже готова переступить границы самой поэзии и стать «каким-то почти религиозным актом» – Айги и к этому дает основания, он сам прямо так и пишет: «Паузы – места преклонения: перед – Песней», «молчание – как «Место Бога» (место наивысшей творческой силы)».
Под влиянием всего этого очень легко поддаться мысли, что Айги – поэт для теоретиков: словно нарочно созданный Богом Поэзии для того, чтобы стимулировать теоретическую мысль, провоцировать ее на создание невиданных прежде конструкций. Вообще возникает впечатление, будто теоретизирование об Айги по своему объему, напряженности, густоте, разнообразию, насыщенности многократно перевешивает поэтический «повод» к этим построениям и способно быть совершенно самостоятельным чтением, едва ли не без отсылок к самому Айги. А еще он – поэт для переводчиков: говорят, переводить легко – не так уж будто бы принципиально, на каком языке прозвучат его прозрачные, изначальные слова. Владимир Новиков находит объяснение и этому: поскольку-де «взгляд Айги устремлен в сердцевину мироздания, в глубинную структуру языка», то слово его – «всечеловеческое слово». И для подражателей – такое, будто бы, километрами можно писать: «Тишина о тихий мой бог/ я тебя повторяя как смыслоподобие/ будто/ давно/ в ровном покое: струишься прохладный/ без измененья┘ – лишь раз оглянулся:/ вишни/ уже/ отцвели┘ – продолжает/ улыбку младенец┘ – лишь только такие твои переливы/ включая сердечную давнюю слабость все более близкую/ (шепотом неким)/ изредка – чуть – проявляют/ ясность сокровища «тихий мой бог».
Правда, есть одно обстоятельство, которое не позволяет успокоиться: тексты Айги легко, естественно и быстро воспринимают младшие школьники. Так, по крайней мере, утверждается в одном из материалов сборника. Вот, например, Илья Кутик – человек, куда как искушенный в поэтическом слове, и тот признается: «Айги почти невозможно читать – эгоистично, но и как читатель я ведь тоже уже не умею┘ Как же тогда?» А те, которые еще не знают традиций, норм и правил, не имеют укоренившихся представлений о том, какой «должна» быть поэзия и уж подавно не знакомы с теориями, – почему-то сразу чувствуют, «о чем» эти странные тексты. С этим-то как быть?
