Ольга Балла Александр Махов. Hostis Antiquus: Категории и образы средневековой христианской демонологии. Опыт словаря. – М.: Intrada, 2006, 416 с.
История, с которой все и началось, «лишь кажется, – утверждает автор словаря, – чрезвычайно простой». Один из ангелов восстал против Бога, был сброшен с небес, превратился в дьявола, заставил человека согрешить и стал с тех пор его «древним врагом» – «hostis antiquus», как называли его святые отцы первых веков христианства. Именно они воссоздали эту историю на основании всего нескольких – «скупых и противоречивых» – речений Писания, и с тех пор она многократно пересказывалась: богословами, агиографами, поэтами┘ – обрастая все новыми подробностями.
А между тем в ней многое неясно. Если ангел-отступник, спрашивал себя еще блаженный Августин, разделял с другими ангелами блаженство видения Бога и всех Его путей, - как он мог, предвидя все ужасные последствия, все же восстать? И куда он был все-таки низвергнут с неба: в ад ли? или, может быть, в воздух? (новозаветные тексты утверждают как то, так и другое). Если он в аду и побежден Христом (как опять же свидетельствует Новый завет) – почему он «князь мира сего», почему опасен для людей и побеждает их?
По всем этим вопросам нет единства в христианской традиции. Да и искать его, подозревает филолог Александр Махов, не стоит. Самая суть, «структурное свойство» этого первосюжета христианской истории, по Махову, – «ее полная внутренняя противоречивость», где «все не сходится со всем».
Поэтому вместо связного, линейного сюжета он и строит подобие словаря из 130 статей, каждая из которых посвящена какой-либо категории, образу или мотиву христианских представлений о дьявольском в Средние века. «История падшего ангела, – пишет он, – на каждом шагу открывает в себе варианты, альтернативы, распутья; для того, кто пытается в ней продвинуться, она с каждым шагом все больше становится похожа на некое сложное, запутанное сооружение – лабиринт, «сад расходящихся троп» или, может быть, готическую архитектурную вязь». Именно таковы ее «несущие конструкции».
Все эти противоречия Махов и не пытается свести к единому знаменателю, а предлагает читателю спектр выявленных им вариантов: разбирайся сам. На этих расходящихся тропах путник – даже если в его голове и не сложится четкое представление о предмете – обретет много неожиданного. Он познакомится с цветами и запахами дьявола, с любимыми местами его обитания, узнает об особенностях сатанинского музицирования, о значении многих устойчивых дьявольских атрибутов – например, языка, который бесовские персонажи высовывают на множестве своих средневековых изображений.
Связный сюжет, однако, в этих «несущих конструкциях» дьявольской биографии все же, утверждает Махов, прослеживается. И это – история «очеловечения» дьявола и вследствие этого – постепенной утраты веры в него.
Первый признак этого процесса – возрожденческий культ «личных демонов». Средние века такой идеи не знали. Посланцы ада, случалось, десятилетиями осаждали праведников, не переставая их искушать, так что возникало подобие устойчивой связи – но, конечно, и речи не было о том, чтобы такая связь обладала хоть какими-то позитивными смыслами. А вот в эпоху Ренессанса позитивные смыслы как раз появляются. «Домашний» демон – и не думая отказываться от своей демонической (то есть адской!) природы – дает советы своему обладателю, сопровождает его везде и вообще оказывает ему всяческое содействие. Таких спутников предание приписывает чуть ли не всем выдающимся деятелям позднего Средневековья и Ренессанса. Парацельс держал своего домашнего демона Азота в хрустальном яблоке, украшавшем рукоять его шпаги. Генрих III Валуа – как злословили его недруги – водил дружбу с демоном по имени Террагон. А чернокнижник Пьетро д’Абано, живший в ХIII веке, говорят, обрел знание семи свободных искусств благодаря семи демонам, жившим у него в бутылях.
Дьявол, вначале абсолютно чуждый всему человеческому, – постепенно приближается к человеку┘ вплоть до слияния с ним в Новое время. До растворения в нем.
Правда, весь этот сюжет разворачивается за пределами словаря – и средневековой традиции как таковой: Махов лишь обозначает его в предисловии. Однако на самом деле и в словаре, который сознательно ограничивается средневековой тематикой, можно заметить истоки «очеловечивания» – и тем самым как бы обезвреживания – Нечистого. Оно началось уже тогда, когда образ Духа Тьмы стал обогащаться чувственными подробностями, так напоминающими земное, понятное, знакомое. Началось во всех этих рогах, когтях, крыльях, ухмыляющихся физиономиях в самых неподобающих частях сатанинского тела, глядя на которые человек с чистой совестью смог однажды сказать: да, уж такого-то точно не существует!
