Ольга Балла Светлана Малышева. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, исторические мифы (1917–1927). – Казань: Рутен, 2005, 400 с.
Первое советское десятилетие стало зазором между мирами. История прервалась, разверзся хаос довременья: пришедшие к власти большевики должны были организовывать мир заново. Срочно выращивать новые символы, наделять новыми значениями пространство, время, человеческую жизнь. Как? С помощью праздников.
Ранним советским праздникам, пишет казанский историк Светлана Малышева, пришлось принять на себя роль мифологии возникавшего общества, матрицы для его будущей исторической памяти. Им предстояло не просто приучить обывателей к новому государственному устройству, но вписать новый режим в естество, в повседневную организацию жизни. Более того: сделать его законным наследником дореволюционного мира, который он будто бы собирался в корне переделать. И даже – частью природных ритмов, от которых повседневная жизнь никогда себя и не отделяла.
Люди охотно обживали новые праздники, едва те обнаруживали хоть какую-то совместимость с многолетними привычками. А на это работало и как бы случайное совпадение новых праздников во времени со старыми, привычными: вместо Рождества – Новый год, вместо Пасхи – Первое мая, день Парижской коммуны, день рождения Ленина┘ Поэтому на красные дни советского календаря охотно переносились старые добрые традиции: ходить в гости, надевать новую одежду, дарить подарки, напиваться и драться. Один казанский мемуарист, которого цитирует Малышева, вспоминал, как в его семье к Первомаю пекли куличи и красили яйца.
Но главное – новые советские праздники давали людям уникальную возможность: прожить исторические события (в их большевистской интерпретации) как часть собственного, личного, чувственного опыта. Чуть ли не сделать историю своими руками.
Этой цели служил особый вид праздников: грандиозные исторические инсценировки. Силами самих обывателей, с привлечением больших масс участников, на улицах городов разыгрывались ключевые моменты советской истории с неизменным сюжетом: торжество нашего Добра над их Злом.
Чаще всего это были известные петроградские события 25 октября 1917 года с кульминацией в виде штурма Зимнего, точнее, их мифическая версия. Свой «Зимний» брали чуть ли не в каждом городе. А в память казанцев на многие годы врезалась инсценировка событий от начала Первой мировой до Октябрьской революции. Занявшая целый день 3 августа 1924 года, она дала многим чувство личной причастности к событиям, свидетелями, тем более участниками которых они никогда не были.
Много часов подряд весь город увлеченно играл в «историю». На улицах вновь появились городовые и офицеры в погонах. «Николай II» принимал парад, выступали «Керенский» и «Милюков». Организаторы не поскупились на предельно реалистичный реквизит: офицерские мундиры, старые вывески на домах, множество экземпляров газет того времени, манифестов о войне и об отречении царя от престола. «Революционные толпы» выволакивали из домов мебель и сооружали из нее баррикады, лупили полицейских, били фонари. Все закончилось поражением темных сил, красным знаменем над «Зимним» и всеобщим ликованием.
Переживший такое не мог не чувствовать: все, что говорят большевики, – правда. Как же не правда, если мы это все только что сделали своими руками?
Подобные инсценировки, пишет Малышева, были донельзя убедительны – посильнее любого кино. Советская мифология обрела плоть именно в них, чтобы затем лечь в основу советских представлений об истории вообще и профессиональной историографии в частности.
Не случайно и то, что после 1927 года такие массовые постановки быстро вышли из употребления. Начался новый этап изготовления исторической памяти советского человека (и самого этого человека), потребны были новые техники. «Времена, когда большевистская власть остро нуждалась в легитимации» и, соответственно, в народе как «со-творителе, соавторе и союзнике в создании новой исторической мифологии, прошли». Стабильной власти – в условиях, когда механизмы поддержания «символического универсума советского общества» сложились и могли считаться достаточно надежными, – требовался не революционный романтик-активист, а мещанин-обыватель: «спокойный, надежный, предсказуемый».
Такие душевные качества несовместимы с участием в «историко-революционных героических действах», отличавшихся, по словам Малышевой, «нешуточным свирепым реализмом, которого пугались подчас сами организаторы празднеств». Недаром в том же достопамятном казанском августе 1924 года из-за «боязни эксцессов» организаторы убрали из сценария не что-нибудь, а самую кульминацию действия – штурм Зимнего. «Свержение Временного правительства» произошло как бы за кадром разворачивавшихся на улицах событий. Многотысячные массы, заполнявшие улицы, в этом не участвовали. Власти «хорошо понимали непредсказуемость психологии толпы даже при наличии четкого сценария»: нечего было вводить массы в соблазн по-своему подправить историю.
