Иностранец в роли зэка

Иштван Эркень. Народ лагерей./Пер с венгерского Т. Воронкиной.– М.: ИД «Хроникер», 2006, 224 с.

После знакомства с этой книгой начинаешь понимать, почему в благоденствующей Европе до сих пор звучат увещевающие голоса о необходимости окончательно примириться после Второй мировой. Тем более удивительно, что написана она давно и «внутри» ситуации, а не на почтенном пространственно-временном расстоянии, когда и память начинает подвирать, и склонность к обобщениям усиливается.

Имя венгерского прозаика и драматурга Иштвана Эркеня (1912–1980) российским читателям знакомо. Почти все его основные сочинения у нас опубликованы неоднократно. Кроме «Народа лагерей». Да и в Венгрии книга, напечатанная в 1947-м, подверглась замалчиванию за «невструйность»: при Матьяше Ракоши о «большом брате» можно было говорить только хорошее.

Эркень – «нетипичный» венгр. Выходец из состоятельной принявшей католичество семьи еврейского происхождения, образованный интеллектуал, он весной 1942 года был призван в венгерскую армию и направлен на Восточный фронт, причем не в своем звании прапорщика запаса, а как рядовой солдат нестроевой службы (сыграло роль недоверие по «пятому пункту»). В январе 1943 года попал в советский плен, где находился до декабря 1946-го, пока не был освобожден и репатриирован под нажимом нового просоветского руководства Венгрии.

Суть лагерных очерков Эркеня можно передать цитатой из его интервью, данного в 1974 году: «Я в одночасье влился в массу людей столь малой песчинкой, что даже имени моего никто не знал. Жил буквально бок о бок с другими, ссорился, смеялся, голодал вместе с ними, поскольку выпадали и тяжкие времена. Я стал частью большого сообщества, что только для меня было внове, поскольку до войны я жил благополучно, не зная забот, имел отдельную комнату в шестикомнатной родительской вилле. Судьба моя сделалась неотделимой от судьбы моих товарищей по несчастью. С ними я трудился, с ними мечтал о возвращении домой, с ними слился воедино. В плену не было рангов, не было богатых и бедных, там каждому полагалось 600 граммов хлеба в сутки, миска супа на завтрак, каша в обед и та же каша на ужин. Я стал неотделим от окружающего мира без какого бы то ни было осознанного намерения с моей стороны. Принадлежность к сообществу, общность судьбы целиком и полностью преобразовали меня и все мои воззрения, ведь в прежней моей жизни царил дух некоего аристократизма и привилегированности┘»

Не следует понимать эту тираду как исповедь благодарного аристократа, которого советский лагерь лишил заблуждений и перековал в заядлого пролетария. Все сложнее. Эркень никогда не был «красным» и в послевоенном отечестве имел, что называется, некоторые идеологические проблемы с властями.

Сейчас уже забыто пренебрежительное прозвище, которым довоенные европейские политики наградили Венгрию: «страна трех миллионов нищих». Полусамостоятельная в прошлом часть «двуединой» Австро-Венгерской империи с 10-миллионным населением в межвоенное двадцатилетие переживала не лучшие времена: огромная крестьянская масса, земельный голод, низкий уровень жизни большей части народа существовали на фоне сохранявшихся традиций аристократической, почти «феодальной» культуры высших слоев, и все это происходило в очень сложной внутренней и внешнеполитической обстановке (попытка большевизации страны в марте–августе 1919 года, автократический режим контр-адмирала Хорти, сползание в политический кильватер нацистской Германии). Война с СССР в роли активного союзника Германии поставила страну между молотом и наковальней, на грань национальной катастрофы. А для почти полумиллиона венгров, оказавшихся в советском плену, эти «качели судьбы» стали вторым после фронта потрясением всей жизни (если удавалось сохранить жизнь, ибо советский плен не был курортом). Люди из страны, общество которой было европейским, социально сложным и многокультурным, подверглись принудительной идеологической и социальной унификации по коммунистическому образцу, на своей шкуре попеременно ощутили трение двух жерновов политического тоталитаризма – сперва гитлеровского, затем сталинского. Кто-то принял это с восторгом и навсегда «покраснел», кто-то предпочел навсегда оставить свои впечатления и мысли при себе, кто-то взлелеял неприятие и вражду (будапештская осень 1956 года это хорошо показала).

В очерках Эркеня нет апокалиптики. Они создавались прямо там, в лагерях, карандашом на обрывках курительной бумаги. Их ценность в непосредственных впечатлениях не только от психотравмирующей атмосферы (плен в чужой стране), но и в наблюдениях над процессами, которые эта атмосфера инициировала в массе соотечественников. Все смешалось: аристократизм и плебейство, венгерский патриотизм, национализм и антисемитизм, зверская усталость от войны и политики (война кончилась, а вот политпропаганды в лагерях хоть отбавляй), чувство вины, настороженность по отношению к победителям (которые относятся к венграм заметно лучше, чем к немцам, но особых поблажек не дают), мысли про то, что же будет дальше и какую муку смелют эти шершавые жернова┘ Это честная и прямая рефлексия европейского интеллектуала, прошедшего не по своей воле подряд две чудовищные «школы» и вышедшего из них человеком.

К сожалению, время работает против таких книг, как «Народ лагерей». События тех лет все более превращаются для новых поколений в туманное и неинтересное прошлое, и этому ничего не противопоставишь, кроме сверхбанального кряхтения: мол, жизнь идет┘ Разве что если вспомнить, что жизнь имеет обыкновение периодически забредать «не туда», а начало тропки, с которой она сбивается, лежит там, в прошлом.