Ольга Балла Григорий Амелин. Лекции по философии литературы. – М.: Языки славянской культуры, 2005, 424 с.
Филолог и философ Григорий Амелин опубликовал текст лекций, прочитанный им на философском факультете РГГУ в 2003–2004 годах. Это вовсе и не курс, спешит Амелин заверить читателей-слушателей – «скорее практикум по анализу литературного текста», в конце которого в головах аудитории должна остаться «горячая десятка проанализированных, понятых и заново открывшихся произведений».
«Горячая десятка» под пером Амелина разрастается на глазах, принимая в итоге размеры доброй сотни. Первая лекция – по сути, манифест авторского видения предмета, и хотя она действительно включает в себя анализ конкретных текстов (якобы непонятных «Сумерек┘» Пастернака и обманчиво понятной «Бессонницы» Мандельштама), это видение крайне далеко от того, чтобы ограничиваться смиренным их анализом.
В разговор оказывается втянутым множество текстов: от суждения Анненского о Достоевском до мнения Лидии Гинзбург о Мандельштаме, от «Пророка» Пушкина до «Илиады» и даже – от предсмертной записки восемнадцатого президента США Улисса С. Гранта до пейзажей Сезанна (тоже своего рода текст, если вдуматься).
В других лекциях, имеющих как будто более конкретный предмет, – та же история. К литературе имеет отношение буквально все: о ней можно говорить, анализируя кино, лубок, театр, юродство... Излюбленный амелинский ход: он то и дело иллюстрирует свое понимание литературы ссылкой на фильмы, а одному из них – «Амели» – посвящает целую лекцию, видя в поведении главной героини точную аналогию тому, как ведет себя и как относится к жизни сама литература.
Набор анализируемых текстов принципиально незамкнут и в изрядной мере случаен. Можно, посвятив первые четыре лекции весьма общим темам отношения литературы с реальностью, со словом, с невозможностью, с самой собой, начать пятую – с Маяковского, продолжить Бахтиным, тут же перейти на Толстого и Аверченко, вслед за тем помянуть Пастернака, Данте, Ахматову и Набокова – и это только на трех первых ее страницах, а дальше┘
Иные толкования кажутся отчаянно произвольными. Лев Николаевич Толстой, например, человек с крайне жесткой ценностной иерархией, с удивлением узнал бы из амелинских лекций, что в его рассказе «Хозяин и работник», оказывается, вовсе «нет системы ценностей», единственное же, что есть, – «чистый жест, вырванный из причинно-следственных связей и какой-либо телеологии». Впрочем, что-то мешает возмутиться этой произвольностью.
«В старину было поверье, – пишет Амелин, – что гриб перестает расти, если на него взглянуть. А текст – это такой гриб, который растет, только если на него смотрят». Гриб литературы растет нашими взглядами. Каждый взгляд прибавляет тексту объема, в этом смысле нет и не может быть «неверных» толкований: каждое, возникнув, становится его частью. Тексты на то и создаются, чтобы провоцировать толкования, сколь далеки бы ни оказывались они от намерений авторов.
По сути, этот курс – заявка на пересмотр самого образа литературы. Не свершившийся уже пересмотр, а подступы к нему, обозначение принципов. Попытка расчистить площадку для работы по такому пересмотру, радикально остранив свой взгляд на литературу, чтобы увидеть ее, как в первый раз: «Видит бог, категорически не понимаю, чем поэзия отличается от прозы, литература от реальности и один поэт от другого. К примеру, в одних случаях поэзия может пастерначиться, а в других – мандельштамиться». «┘Мы не знаем, где кончается один поэт и начинается другой. И нам еще предстоит это выяснить. И будьте уверены, границы между ними пройдут совсем не там, где мы их видим сейчас».
Амелин описывает литературу как смыслопорождающий механизм. Или лучше, организм, причем более важный, чем жизнь как таковая. Литература доращивает жизнь до полноты, без нее жизнь в каком-то смысле не была бы сама собой. Литературный текст – «пространство и время, где завершаются и становятся обозримыми незавершенные смыслы, которые в реальной жизни недоступны». Амелин прослеживает процессы порождения литературой смыслов и самой жизни во множестве дискретных точек, связь между которыми одна: их включенность в гигантское тело литературы. В ней все они имеют отношение друг к другу и от Беккета до Хлебникова, от Джойса до Андрея Белого, от Розанова до Теофиля Готье (все – персонажи одной страницы лекции о Маяковском) – меньше одного шага.
