Военная тайна и чрезвычайные полномочия

Владимир Жидков, Константин Соколов. Искусство и общество. – СПб.: Алетейя, 2005, 592 с.

Книга доктора искусствознания Владимира Жидкова и доктора философских наук Константина Соколова представляет комплексный анализ социологии культуры. Жидков и Соколов рассматривают историю социологии искусства от представлений древнего мира (Гесиода и Платона) до Нового времени (теории постмодерна). Учеными популярно изложены ведущие теории социологии искусства (рецептивная эстетика, феноменология, семиотика). Жидков и Соколов определяют границы культуры в картине мира индивида и одновременно создают модели культурной стратификации общества.

В социологии искусства важную роль играет оппозиция «художник и общество». Для ее понимания исследователи анализируют понятия «социальный институт», «аудитория искусства», сферу приложимости экспертных оценок, понятия вкуса, критериев элитарной и массовой культуры.

Интересен, хотя и спорен, раздел, посвященный культурной политике государства, а точнее – цензуре. Авторы рассказывают о формах «политической цензуры в развитых странах». К ним они относят «чрезвычайные полномочия» (вариант «телефонного права»), «военную тайну» и «ложь» (дезинформация).

Подобные формы, мягко скажем, спорны в силу уязвимости в первую очередь самой власти. Телефонное право эффективно лишь при отсутствии гражданского общества. Прозрачность государственных институтов создает реальную опасность судебного преследования обладателя «чрезвычайных полномочий». «Военная тайна» естественна в случае top secrets, связанных с новейшими технологиями или сетью резидентов, и в таком виде не вызывает возражений. Однако в остальных вариантах она перестала быть значимой и для государства, и для социума. Так, например, в годы Второй мировой войны в США отсутствовала военная цензура. Единственный случай вмешательства государства в сферу массмедиа был связан с запуском японцами с подводных лодок бомб на воздушных шарах. Президент Франклин Делано Рузвельт попросил глав ведущих информационных агентств не сообщать о местах их падения, чтобы противник не мог в дальнейшем корректировать запуски. События в тюрьме Абу-Грейб свидетельствуют о сложности расширения военной цензуры за пределы, отведенные ей самим обществом. Также не совсем понятно, почему авторы включили и дезинформацию в число форм цензуры. Ведь цензура это ограничение, а не искажение информации.

Менее спорна история дореволюционной и советской цензуры. По подсчетам исследователей, во время Великих реформ (1861–1864), то есть в один из немногих либеральных периодов отечественной истории, в России насчитывалось 22 специальные цензуры. Но верха параноидальности цензура достигла в советское время. Созданная 23 декабря 1917 года по инициативе Льва Троцкого «военно-революционная цензура» предполагала предварительный просмотр всех рукописей, включая детские книги. При этом она дублировала столичный Отдел печати, а с 20 мая 1919 года и Госиздат. Параллельно с деятельностью Госиздата возникает цензурный комитет в рамках Наркомата просвещения (его возглавила Надежда Крупская) и Главное управление по делам литературы и издательств.

Инструкция Главполитпросвета 1926 года предполагала изъятие из библиотек трудов философов Канта, Локка, Фихте, филологов Бодуэна де Куртенэ, Писарева и Добролюбова. Одновременно инструкция предполагала возврат книг Золя, Державина, Радищева и Чаадаева. Возврату подлежали книги Мальтуса и Адама Смита.

Рассматривая современные отношения культуры и социума в рамках глобализации, Жидков и Соколов признают в глобализме выражение объективного процесса, который представляет собой нейтральное в ценностном отношении явление, и допускают возникновение в его рамках негативных процессов. А по Марксу, «простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться частные лица», должны стать «высшими законами и в отношениях между народами».

Хорошая инструкция. Только это, по сути, изложение (ученическое) категорического императива Канта.