Александр Жолковский Спорить о вкусах, конечно, смысла нет, но поговорить-то можно. К сожалению, в этом вопросе наша наука – филология – практически бессильна. Некоторые предрассудки она рассеять может, но заставить полюбить, да даже не полюбить, а хотя бы понять нелюбимое, – увы.
Недавно один серьезный журнал посвятил аж две статьи критике Лимонова, две в одном номере. (Нас вообще хлебом не корми – дай Лимонова покритиковать.) Обвиняют его, кто бы мог подумать, в нарциссизме. Ну, тут филология еще может прийти на помощь, разъяснив, что дело не столько в личности автора, идеях, «измах», сколько в «заразительной» (по Толстому) новизне поэтического зрения и слуха. Но научить – научиться – распознаванию этих, выражаясь по-английски, неосязаемостей гораздо труднее. То есть усвоение возможно, но не по учебнику, а путем ученичества у классиков, как учатся они сами. Речь ведь идет о том, чтобы шестым чувством почувствовать, что поэт наполнил мир, как было однажды сказано, новым звоном в пространстве новом отраженных строф.
Я, например, однажды очень остро почувствовал это в строчках: «...Я ушел из магазина мясного/ Как только зимы был конец/ И тогда же жену обманув/ В новых туфлях я шел по бульвару/ И тогда я тебя повстречал/ Моя Таня моя дорогая/ Жизнь меня делала не только/ но и делала меня кочегаром/ я и грузчиком был на плечах/ Вот и с мясниками побывал в друзьях» («Я в мясном магазине служил...», 1968). Однако объяснить, почему это должно нравиться, затрудняюсь. Объяснения заведут далеко, они покажутся сложными, специальными (нарочито вульгарный, «весенний» акцент на новых туфлях; «примитивизм»: моя Таня моя дорогая; «кубистический» сдвиг: грузчиком... на плечах; неуклюжее формирование финальной рифмы; и т.д.) и неубедительными. Да и потом, когда автор войдет в стандартный лицейский курс, они все равно будут признаны недостаточными, но тогда уже как не охватывающие всех глубин его творчества.
А вот противоположный пример, тоже из собственного опыта. Набокова я оценил задолго до его массированного внедрения в российское сознание, но понимаю и люблю у него далеко не все. Не говоря о большинстве его рассказов, которые (за исключением нескольких, особенно «Весны в Фиальте») нахожу вымученными, не понимаю я и «Защиту Лужина». Я никак не могу подобрать того угла зрения, под которым роман ожил бы для меня, задышал, стал по-человечески интересен. Я не знаю, вернее, не чувствую, сопереживать ли мне герою, доброжелательно, но отчужденно над ним посмеиваться или же просто восхищаться ледяной иронией автора. Как «позиционироваться» по отношению к Козьме Пруткову, Льюису Кэрроллу, Кафке, Хармсу, Лимонову и Пригову, знаю, а тут пас.
Однажды, лет двадцать назад, на выставке современного искусства (кажется, в Вашингтоне, в музее Хиршхорн), я никак не мог понять, что за экспонат висит на стене. Там были какие-то щепочки и проволочки, но ни во что единое, хотя бы и «абстрактное», они не складывались. Оказалось (не помню, надоумил ли меня кто-то из посетителей или было прописано в каталоге), что если подойти к стойке в середине зала и посмотреть сквозь укрепленное на ней стекло, то щепочки и проволочки образуют поясной портрет обнаженной, слегка кубистический, но все-таки. Как говорится в анекдоте – стекло такое.
Ну, тут дело было просто. В основе лежала всем знакомая природа и отчасти культура (ню), над которой были надстроены две условности, обе понятные: одна общая (все зависит от угла зрения), другая конкретная (угол предписывается вот такой). Этому было легко научить, и дальше, уже с полным пониманием, можно было наслаждаться или отплевываться.
С «Защитой Лужина» сложнее. Уж и канонизирован Набоков, и прочесть о нем есть где, и Ходасевич, которому я обычно верю, хвалит. Правда, недавно у Георгия Иванова я наткнулся на ядовитые речи о подражании автора «Защиты» французским беллетристам средней руки. В том смысле, что по-русски такое делается действительно впервые, но в европейском масштабе – не новость. Аргумент ли это, не знаю. Имен конкретных французов там нет, а сам факт переноса на русскую почву чего-то западного не предосудителен. Пушкин это делал, символисты делали, Лимонова вот уличают в подражании Генри Миллеру и Жану Жене. Но не чувствую «Защиту Лужина», и все тут. А вроде карты в руки.
Кстати, о Георгии Иванове. С удовольствием перечитал его «Китайские тени» и «Петербургские зимы», так скандализовавшие многих, включая Ахматову. Его на 75% выдуманные (по собственному признанию) истории о выдающихся современниках много ярче всей остальной его довольно-таки ходульной фикшн, именно тем, как он подрисовал этим монам лизам дурацкие усы, каждому свои: Мандельштаму – дочку Липочку, Кузмину – секретаря Агашку, Шилейке – прожженный папиросой папирус и утащенную из музея руку египетской мумии. Но опять-таки на вкус на цвет... Мне нравится, но кому-то нравится и катаевский «Алмазный венец».
В общем, как у Зощенко. «Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то – да, конкретно фактически».
