Ольга Балла Надежда Григорьева. Anima laborans: Писатель и труд в России 1920-1930 годов. - СПб.: Алетейя, 2005, 294 с. - ("Зарубежная русистика").
Писатель и филолог Надежда Григорьева, работающая в Германии, предлагает нетривиальную версию истории развития литературных форм: эту историю она строит, исходя из отношения писателей к труду и попыток сделать из него особую тему художественного произведения.
Литературное освоение труда началось уже в XIX веке и дало в качестве своего наивысшего достижения великий реалистический роман, представленный, например, Эмилем Золя и Роже Мартен дю Гаром. Его наследником стал роман, известный под именем "производственного". Григорьева предлагает другое название, гораздо точнее, с ее точки зрения, отражающее его сущность, - техномагический.
В 20-30-е годы прошлого века труд - уж на что, казалось бы, обыденное, рутинное занятие - предстает взорам наиболее чутких и глубоких художников и мыслителей как магия. Он и рядовыми обитателями культуры переживается как преображение, даже сотворение мира. Выходят на поверхность архаичные, хтонические, демиургические мотивы труда. Два десятилетия между мировыми войнами, они же эпоха "постсимволизма", - единственное время, когда труд становится напряженно интересен как проблема и превращается в объект интенсивной рефлексии. Причем не только в русской культуре с ее большевизмом и сталинизмом, что было бы еще понятно. Это касается и культур европейских: даже тех, в которых как будто не было никакого тоталитаризма и сопутствующей ему "мобилизационной" идеологии - например, французской. В это время трудовые процессы обнаруживаются "даже там, где их быть заведомо не должно", где предыдущим эпохам и в голову не приходило их искать, - вплоть до больших антропологических констант: рождения, смерти, любви.
Переоткрытие и переосмысление труда (а значит, коренных отношений человека с миром и с самим собой) - процесс буквально всеевропейский, из которого мы, при всех наших тогдашних революционных особенностях, нисколько не выпадаем. Так становится возможным крайне интересный исследовательский ход: с общих позиций, как явления одного, по большому счету, порядка, одного культурного типа анализируются советские и западные авторы, писатели и кинематографисты, философы и театральные режиссеры. Так Валентин Катаев, Андрей Платонов, Всеволод Мейерхольд оказываются в одном ряду не только со своим бывшим соотечественником Владимиром Набоковым, но и с Жоржем Батаем и Вальтером Беньямином, Эрнстом Юнгером и Гастоном Башляром. А мы, русские, - полноценными, без оговорок, европейцами.
Переоценка труда затронула после Первой мировой все стороны европейской жизни - от политики и повседневной жизни до кино и живописи. В книге Григорьевой рассматриваются поэтому разные области тогдашнего культурного пространства в их взаимосвязи. Так в книге, посвященной литературе, с полным правом появляется и оказывается уместной целая глава об изображении труда в кино. По существу, в те годы происходит глубокая культурная (пожалуй, и антропологическая) трансформация. Русская революция - в той же мере часть этой трансформации, что и философия Хайдеггера. Словесное искусство - тоже лишь один из симптомов этой трансформации, хотя из самых красноречивых. Писатели это прекрасно понимали уже тогда. Техномагические романы о производстве, пишет Григорьева, порождены чувством глубокого родства между индустриальным и литературным трудом - и магической природы слова. Не зря в ту же эпоху получает распространение "литература о литературе": книги о том, как пишутся литературные произведения (нередко рассказы об этом помещаются просто "внутрь" повествований о чем-нибудь совсем другом, как, например, в романе Леонова "Вор"). Эти "тексты самосознания" литературы - тоже разновидность техномагического романа. Ведь слово точно так же, как паровозостроение и скотоводство, как "индустрия культуры в целом", занято большим промышленным трудом: изготовлением реальности.
