Ольга Балла Новое литературное обозрение: Теория и история литературы, критика и библиография, # 71, 2005.
Литература и литературоведение - не столько основная забота авторов "Нового литературного обозрения", сколько повод для размышлений о том, как устроены человеческие смыслы вообще. Предмет их внимания - разнообразные корни и стимулы мысли, которые обнаруживаются в истории, в социальных ситуациях, в биографических событиях и впечатлениях мыслящего, наконец, в его собственном теле.
Так, Сергей Козлов возводит склонность Макса Вебера видеть исторический процесс сквозь призму "железнодорожных" метафор (в центре которых - "идея катастрофы") к тому, что в детстве немецкий социолог был потрясен впечатлением от паровоза, сошедшего с рельсов. Все это, по мнению исследователя, симптоматично: усматривая связь между степенью метафоричности мышления ученого с его местом в истории дисциплины, он находит, что новаторы и основоположники вообще мыслят более метафорично. Базовым же их метафорам откуда и взяться, как не из уникального личного опыта?
В качестве особого (едва ли не привилегированного!) условия смысловых процессов рассматриваются тело и телесность. Их статусу в современной мысли посвящен целый раздел. Немецкий исследователь Филипп Саразин пишет о том, как сейчас меняется статус понятия "тело" в гуманитарных и естественных науках. Если до недавних пор оно было "предельным" понятием, надежно отделявшим науки биолого-медицинские от наук о культуре и природу человека от его истории, то теперь граница размывается, и старые, обжитые метафоры типа "тела-машины" с собственным "мотором" и стабильной внешней границей перестают работать. Тело вообще, полагает автор, способно изменять и выращивать и язык, и систему понятий, поскольку обеспечивает человека опытом, превосходящим все словесное.
Эта идея находит подтверждение в работе Андрея Аствацатурова. В Генри Миллере, которого привычно воспринимать как скандалиста, занятого всяческими непристойностями, Аствацатуров видит реформатора языка, идущего по следам сюрреалистов. Задача Миллера, пишет он, избавить слово от диктата разума и найти новый язык: язык тела, игры и воображения, который резко расширил бы возможности восприятия и выражения. Оксана Тимофеева тоже прослеживает в "низком материализме" Жоржа Батая утверждение "плотской основы экзистенции": того "принципиально иного", которое недостижимо разумом, "пропасти бытия, вокруг которой выстраивается система познания и которая остается для последней слепым пятном". Илья Калинин считает, что теоретический аппарат русских формалистов с их знаменитыми концептами "остранения", "невязки", "пародии", "деформации" (как и образами смерти, телесного расчленения в их прозе) возник в результате осмысления катастрофического опыта русской революции и чувства глубокой связи "между расчленением тела и работой истории".
Все сказанное настолько, кажется, укладывается в рамки единого проекта, что возникает соблазн усматривать черты того же проекта даже в сугубо исторических статьях. Пишет ли Илья Виницкий о спиритических сочинениях 1850-1900 гг. - выражении типичных представлений о "мертвом авторе" в русской культуре того времени, анализирует ли Виктор Живов интерпретацию, которой с неминуемыми искажениями Г.Г. Шпет подвергал Герцена ради того, чтобы найти в нем опору для людей своего поколения, - замечаешь: в каждом из этих случаев идет речь о "ловушках" мысли и слова. Попадая в эти "ловушки", мысль незаметным для себя образом (только исследователи это и замечают!) утрачивает собственную свободу и логику и начинает подчиняться логике своих внешних условий. По большому счету не так уж важно, о каких именно условиях идет речь: социальных, телесных, психологических┘ - результат все равно один: мысль не принадлежит самой себе.
Похоже, перед нами - новая версия старого доброго материализма. Куда более изысканная, виртуозная, сложная, чем та, что сводила некогда все на свете к производительным силам и производственным отношениям с куда более широким набором детерминант. Но не остается ли неизменным сам жест редукции? С другой стороны, такова излюбленная форма свободы европейской мысли: выявлять все новые и новые собственные ловушки. Это дает и чувство власти над неподвластными нам обстоятельствами, и надежду, что ловушек можно избежать...
