Сергей Земляной Нина Гладкова. Годзюон. - М.: Знак, 2005, 144 с.
Вообще-то я не кровожаден. И не принадлежу к сообществу женоненавистников. Но исповедую ничем не замутненную веру в следующий фантазм собственного изготовления: единственное, что может вернуть жизнь хиреющему маскулинному прозаическому жанру с тысячелетней историей, - это своевременное вливание свежей женской крови. Не стану скрывать, речь идет о травелоге. Что такое травелог? Травелог (англ. travelоgue - повествование или лекция о путешествии, зачастую сопровождаемые иллюстрациями и географическими картами; от travel - путешествие, описание путешествия) есть уходящий своими корнями в античность и крайне популярный в средние века жанр повествований о путешествиях или паломничествах. Как показал Николай Трубецкой в своих "Лекциях по древнерусской литературе", где он предложил теорию этого жанра, травелог в форме рассказа о паломничестве христианина к "святым местам" был очень распространен в Древней Руси и Московии, имея также свой светский извод ("Хождение за три моря" Афанасия Никитина). Этот жанр снова вошел в литературный обиход в Советской России, когда Есенин, Маяковский и Ильф с Петровым поведали читателям о своем "открытии Америки". В мировой изящной словесности привился также имагинарный травелог - повествование об умственном путешествии в некую "страну обетованную" ("Паломничество в страну Востока" Германа Гессе).
В качестве одного из таких географическо-культурных топосов, излучавших магическую притягательность для советских литераторов-мужчин, в истекшем веке выступала и Страна восходящего солнца. Нина Гладкова, написавшая свой женский травелог о нахождении в Японии в 2002-2003 гг., имела своими предшественниками, между прочим, прозаика Бориса Пильняка и лауреата (Байрон: "Боб Саути! Ты - поэт, лауреат / И представителей бардов, - превосходно!") Всеволода Овчинникова, к счастью, не поэта, а журналиста, - авторов, оставивших свои следы в истории сего жанра в нашем любезном отечестве. И что же "такого новенького" разглядела в Японии постмодерная повествовательница, стоя, если вспомнить Ньютона, на плечах гигантов? Чем она, прошу пардон за высокий слог, обогатила древний литературный жанр? Прежде всего - элегантным зачином, какого не сыскать ни у одного из мужчин-травеложцев: "В районе Гиндза мне нравится парковать автомобиль на Намики-дори. Чаще всего я нахожу свободное место рядом с магазином "Etro", хотя я совсем не покупаю "Etro". Еле уловимая "цыганщинка" в одежде "Etro" мне не идет". Вот это, господа, и значит - взять за рога сразу и Японию, и жанр. "Парковать - не парковать", "покупать - не покупать", "идет - не идет" русской даме цыганщина "от кутюр": вот стилеобразующие вопросы, которыми задается Гладкова в своем сборнике. Разве можно поставить рядом с этим энергическим зачином вялое, перечислительное и отвлеченное вступление Афанасия Никитина: "За молитву святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, раба твоего Афанасия сына Никитина. Написал я грешное свое хождение за три моря: первое море - Хвалынское, второе море - Индийское, третье море Черное - море Стамбульское".
Отсюда понятно, что автор "Годзюона" ни в коем разе не преминет революционизировать онтологическую основу травелога - полагаемый в основу повествования принцип отбора, селекции достойных и не заслуживающих упоминания вещей в стране пребывания, их классификации. Что интриговало мужчин, которые до Нины Гладковой рассказывали о Японии, чем они руководствовались при отделении овнов от козлищ? Их интриговали совершенные несуразности. Тот же Пильняк в своей книжке о Японии "Камни и корни" (М.:Худлит, 1935), не успев перевести дыхание, с ходу предлагает своему собеседнику профессору Йонэкаве доложить ему о японской национальной идее, то бишь - философии. И профессор мямлит: "У японского народа не было своей большой философии. Японский народ из всех философских учений берет практические сентенции". Нет, специфической философичности не чужда и Гладкова: "Чтобы вплести себя в восточную реальность, нужны дремлющие свойства "psiche".
Но эти свойства в ней настолько задремали, что она запамятовала: греческое обозначение души в латинской транскрипции пишется как "psyche". Разумеется, деликатная ментальность автора не позволила бы ей взять на вооружение звериный принцип классификации, который использовал Овчинников в "Ветке сакуры", за которую вместе с корнями дуба получил Государственную премию СССР в маркированный год старта горбачевской "катастройки" (1985): создатель сего шедевра не столько познавал Японию, сколько ее обнюхивал. Шутки в сторону: "Еще в детстве я читал, - делится сокровенным просвещенный автор, - что вечерний Париж пахнет кофе, бензином, духами. А попробуй-ка описать, чем пахнет по вечерам бойкая улица японского города". И чем же, в натуре? "На углу переулка, сплошь святящегося неоновыми рекламами питейных заведений (какая точная деталь, внятная лишь завсегдатаю. - С.З.), примостилась старуха с жаровней. На углях разложены раструбом вверх витые морские раковины, в которых булькает что-то серое. Рядом с плоской вяленой каракатицей (!) и еще какой-то снедью пекутся в золе неправдоподобно обыденные куриные яйца". Я понимаю Овчинникова: банальные яйца - это вам не экзотическая каракатица. Но ведь, если довериться куплетистам из повести Михаила Булгакова, "ах, мама, как мне жить без яиц?"
Подобных ложных проблем у повествовательницы Гладковой не возникает: ее таксономия изысканна и благородна. "Таблица японской азбуки называется "Годзюон" (точно так же называется, если не ошибаюсь, и книга. - С.З.) Почему "Годзюон"? Когда я приехала в Японию, - сообщает Гладкова, - таблица японской азбуки с детскими рисунками долго висела в моей токийской квартире <┘> Клетки японской азбуки наполнялись ощущениями от этой страны. Каса - зонт, сэнсу - веер, кцу - туфли, становились моими историями. Я собирала их, как прелестные кусочки кимоно". И когда лоскуты были собраны, из них сам собой выстегался сборник: "Число рассказов соответствует числу символов японской азбуки. Их сорок шесть. Рассказы расположены в соответствии с последовательностью таблицы "Годзюон".
Все это крайне мило, но о чем извещено, например, в рассказе под инфернальным # 13? О суси. Суси - отнюдь не хачапури, прошу не путать. Но "любить суси" стало модно, как и ходить по заснеженной Москве в оранжевом индийском сари. Толковать о суси не надлежит тем, кто суси вживую не отведал. "В Токио я езжу на американском автомобиле "Saturn", - признается в конце новеллы Гладкова. - Американская машина - это машина. А суси - это не еда. Суси - это суси". Помнится, и неукротимая Гертруда Стайн лепетала нечто подобное: роза это роза это роза это роза. Но - не суси. В этой тонкости и кроется дьявол женского травелога.
A propos: по деловой информации Гладковой, таблицу "Гоодзюн" следует читать справа налево. Но я теряюсь в догадках: как и куда нужно читать одноименную книгу?
