Эмиль Мишель Чоран. Признания и проклятия: Философская эссеистика / Пер. с фр. О.Акимовой. - СПб.: Симпозиум, 2004, 206 с.
Философом его обычно не называют. Чаще - уклончивым словом "мыслитель". Оно и понятно: Эмиль Чоран был принципиально чужд систематическому рассуждению. Он не развивал мысли: он их проживал, заставал себя за ними, ловил себя на них. Его занимало первичное выговаривание личных душевных состояний и болевых импульсов, нащупывание в них точек роста будущих смыслов - и все. Этим, по крайней мере в устоявшейся европейской традиции, чаще всего занимается литература - поэтому Чорана принято причислять еще и к литераторам. Но всему словесному, включая литературные красоты и эффекты, Чоран был не менее чужд и скорее сопротивлялся слову, чем справлялся с ним. Румын по происхождению, он намеренно писал по-французски - на языке, который за шесть десятков лет жизни во Франции так и не смог почувствовать своим. Так было адекватнее.
Чоран - не столько мыслитель, сколько чувствователь. Бывают люди одной мысли: он был человеком одного чувства. Одного, зато всеохватывающего, по отношению к которому все его мысли глубоко вторичны (потому и в систематическом изложении не нуждаются): чувства невыносимости жизни, ничтожности человека и бессмысленности происходящего. Жить с таким чувством, сильным и постоянным, казалось бы, невозможно, а уж писать - тем более. Чоран же умудрился прожить с ним огромную жизнь (1911-1995) и сделать себе из него интеллектуальную биографию. Он прояснял, заговаривал, раззуживал в себе это исходное и непреходящее чувство, за что и заслужил от своих толкователей ярлык "радикального пессимиста". Эта книга - снова о том же.
Издатели назвали "Признания и проклятия" "философской эссеистикой", хотя тексты сборника по объему (в основном - не более абзаца) ближе к афоризмам. Пожалуй, самое точное название его жанра - фрагмент. Объем принципиально важен, разрозненность - тоже: в текстах такого формата - "триумфе разрозненного "я" - Чоран, по собственному признанию, чувствовал себя свободнее. Впрочем, разрозненность, как часто бывает в подобных случаях, мнимая.
То, что Чоран бросает едва начатую мысль, переходя к следующей, чтобы тут же бросить и ее, - тоже глубоко принципиально. Чуждый будто бы всему последовательному, он осуществляет этику, эстетику, поэтику разрыва так последовательно, как не удавалось, пожалуй, никому из его современников. Это не формальный прием, но позиция. Позиция, скорее навязанная ему собственными эмоциональными особенностями, чем избранная. "Порвать со своими богами, со своими предками, со своим языком и страной, порвать со всем - разумеется, это ужасное испытание; но в то же время это восхитительный опыт, пережить который так жадно стремятся перебежчики и, еще больше, предатели".
Чоран знал, о чем писал: мысль он отработал собственной биографией. Это он оставил своих богов, предков, свой язык и свою страну, все, что было ему дорого и важно. Это он так строил (вернее, разрушал) человеческие отношения. Это он знал сладость быть перебежчиком и предателем в момент, когда человек, покидая что-то одно, заведомо ненадежное, еще не попал в плен к чему-то следующему, столь же ненадежному. Человек обречен - если только достаточно честен перед собой - на ненадежность каждого из своих пристанищ, и если при этом что-то его не обманывает, то лишь само чувство ненадежности, замирающей пустоты внутри, когда он уже - и еще - ничему не принадлежит. То, что открывается в разрывах.
Чорана недаром причисляют еще и к мистикам. Чувство неподлинности и ненадежности способно сопровождать всю жизнь, может быть, только того, кто имеет некое очень глубокое, убедительное для него самого (пусть и неясное до конца) чувство, что есть что-то подлинное, надежное и безусловное. Хотя и принципиально недостижимое. Обычно - в устоявшейся европейской традиции - такие вещи оказываются в ведении религиозного чувства. Но и религия для Чорана была одной из условностей, принадлежать к которым он не хотел.
Он проделал важнейшую философскую работу - кажется, самую актуальную для ХХ века с его излюбленной темой утраты смыслов. Есть все основания полагать, что и нашему столетию она пригодится. Он показал смысловой потенциал бессмыслицы - если угодно, неизбежность смысла. Тем самым он, по существу, свел на нет собственные усилия многих десятилетий, ушедшие на доказательство (кому?..) иллюзорности человеческих смыслов.
"Признания и проклятия" - книга, в отношениях с которой Чоран, всю жизнь писавший о невозможности письма, оказался наиболее последователен. Это - последняя его книга. После ее выхода он прожил еще восемь лет, но больше ничего уже не писал.