Ольга Балла Омри Ронен. Из города Энн: Сборник эссе. - СПб.: Звезда, 2005, 352 с.
Автор книги - исследователь русской поэзии двадцатого века, в особенности так называемого Серебряного, по мифологеме которого он с беспощадной въедливостью прошелся несколько лет назад в книге "Серебряный век как умысел и вымысел".
Сам Омри Ронен - тоже "умысел и вымысел". А вначале был Имре Сереньи, венгерский еврей, рожденный в 1937-м в Стране Советов, с самого начала живший книгами и в книгах, внимательный критичный наблюдатель, везде немного чужой. То есть человек, имеющий превосходный набор данных для того, чтобы стать гражданином мира, и использовавший эту возможность в полной мере.
Омри Ронена - профессора русской литературы Университета Энн Арбор в американском штате Мичиган - он создал сам, придумав этому человеку имя, судьбу, род занятий, душевный стиль, совокупность поз и позиций. Собрание эссе, публиковавшихся в питерском журнале "Звезда", лишенное, казалось бы, и конца, и начала, и жесткого порядка - дает возможность приметить разные моменты кристаллизации внутри личности Имре Сереньи будущего Омри Ронена. И каждый из этих моментов - интенсивное переживание какого-нибудь текста.
Ронен пишет на самые разные темы: о записных книжках Ильфа, о Михаиле Гаспарове, о послевоенном разрушенном Киеве, о Генрихе Гейне, о почтовом ящике на чужом доме┘ На самом деле это все - о его отношениях с текстами, неизменно личных и пристрастных. Правда, это ничуть не препятствует исследованию, напротив: вызывает его к жизни. Исследование - самый адекватный способ прояснить, наладить свои отношения с текстом. Иной раз даже с обрывком текста, попавшимся на глаза вдалеке от своих контекстов и затем жизнь подряд не дающим покоя. Так было с двумя рукописными строчками, которые автор в детстве увидел на книге, никак с ними не связанной. Строчки на долгие годы определили ритмы внутренней жизни своего нечаянного читателя и много лет спустя оказались искаженной цитатой из Иннокентия Анненского.
В текстовой вселенной Омри Ронена в принципе нет текстов случайных, никуда не ведущих. Началом интенсивного и непредсказуемого смыслового роста способно стать что угодно, вплоть до прописной истины из повести Катаева "Сын полка". Подумаешь, что человек с таким чувством текста просто обречен на филологию как род занятий, нет, способ существования. А потом подумаешь и то, что тексты ведь и впрямь так устроены: растут друг из друга, ответвляясь в местах, которые сами находят нужным. Это только человек проводит границы, выделяет "главное" и "неглавное". И так было задолго до того, как Делез с Гваттари придумали свою "ризому".
Книга, понятное дело, получилась очень личная. В ней выговорены интимные интуиции автора, его предчувствия, подозрения, ассоциации, не всегда ясные стороннему читателю идиосинкразии и обиды. Например: "Я хотел бы составить таксономию типов читателей, не терпящих Анненского", - бросает Ронен, и подозреваешь: за этим явно стоит какой-то сложный, наверняка и эмоциональный опыт, но вот какой? Но тут же понимаешь и то, что дело вовсе не в этом, этого и других, куда более специальных намеков со спокойной совестью можно и не понимать. Дело здесь в личных и чувственных корнях всякой мысли, включая весьма отвлеченную и объективную.
