Ольга Балла Имре Кертес. Язык в изгнании. Статьи и эссе. Серия "Bibliotheca Hungarica". - М.: Три квадрата, 2004, 208 с.
В книгу избранных эссе Имре Кертеса, первого среди венгров лауреата Нобелевской премии по литературе (2002), вошла Нобелевская лекция и тексты, опубликованные в сборниках "Холокост как культура" (1993), "Минутная пауза, пока расстрельный отряд перезаряжает оружие" (1998) и "Язык в изгнании" (2001). Сам автор определяет их жанр как "приближения" - к тому же самому, к чему, как будто с другой стороны, пытается приблизиться и его художественная проза и к чему, по его убеждению, приблизиться невозможно.
Будапештский еврей Имре Кертес 14-летним подростком попал в фашистский концлагерь и выжил чудом. Для Кертеса Холокост - не прошлое, это структура его мира, он живет в нем и сегодня. Истинный смысл Холокоста, самый главный его результат для Кертеса - одиночество и невозможность жить. А еще - странная ситуация человека в мире после Катастрофы.
В понятие Катастрофы для Кертеса входит не только Холокост, хотя он, пожалуй, ее кульминация. Ее продолжением и органической частью оказывается, к некоторому удивлению самого автора, и крушение "второй в Европе великой тоталитарной империи" - социалистической. Жизнь в ней Кертесу не нравилась никогда, ее крушение он, казалось бы, должен был только приветствовать. Ничуть не бывало.
Постсоциалистический мир Восточной Европы обернулся пустыней, причем едва ли не самой пустой из всех мыслимых: лишенным действенных, животворящих ценностей. "Завоеванная" свобода - ради обретения которой, полагает Кертес, бывшие узники бараков соцлагеря почти ничего не сделали - обернулась не победой, а очередным поражением. "Победители" не знают, что делать с ней и с самими собой.
Человек, которого успели воспитать в духе традиционных европейских ценностей (а Кертес именно таков) чувствует себя в "посткатастрофическом" мире по определению чужим и бездомным. "Изгнание", упомянутое в заглавии - вовсе не изгнание с (географически понятой) родины, хотя первым приходит в голову именно это. Из родной Венгрии Кертес никогда не уезжал, хотя ни одной минуты не был согласен с коммунистическими порядками и переживал их как продолжение все той же Катастрофы. Он сам не очень понимал, почему, собственно, не уехал, и, ища ответа на этот вопрос, предположил: видимо, потому, что единственным возможным для него домом и делом всегда была литература, а писать по-венгерски в расчете хоть на какую-то аудиторию можно только в Венгрии. Он и жил в своем слове-доме, никуда из него не выходя, снова и снова воссоздавая опыт своей юности┘ хотела было сказать, "травматический", но ведь это не точно. Как ни странно, Кертес воспринимает опыт лагерей и Холокост не столько как травму, сколько как норму.
В Холокосте, подозревает он, европейская культура последних столетий выразила себя с наибольшей полнотой, была доведена до некоторого своего предела. Холокост - конечно, беда, но он - ни в коей мере не несчастный случай, не трагический сбой хода исторической машины и даже не следствие чьей-то вины, во всяком случае, не в первую очередь. Он - закономерность. Машина так устроена. И с этим ничего не поделаешь.
При том, что речь идет о столь неутешительных материях, у Кертеса совершенно нет интонаций, которые можно было бы назвать "алармистскими", "трагическими" или "пессимистическими". Он не жалуется, не гневается, не тоскует и не грустит: он описывает ситуацию как данность, в которой, что бы мы об этом ни думали, приходится жить, ибо жить больше негде. Да, он действительно не видит выхода из ситуации, в которой живут его современники-европейцы после всех своих катастроф. Но он и не ищет такого выхода. Разве что признается, что сам для себя известное убежище нашел: в художественном слове, - но тут же признает, что это очень личное решение, не для каждого.
Язык у Кертеса вообще - скорее орудие разделения, чем средство сближения. Это всегда язык в изгнании, на каком бы языке он ни говорил и к кому бы ни обращался. Таков и родной венгерский язык, обращенный к собратьям по неуютному отечеству, таков и английский, на котором он, не зная ни слова ни на одном из еврейских наречий, пытается говорить с собратьями по крови - евреями-израильтянами: они не понимают его точно так же, как все остальные. Но его не огорчает и это: в конце концов это тоже норма, "наверное, так тому и следует быть". В посткатастрофическом мире, чувствует он с юношеских лет, "единственная реальность" - "я сам, моя жизнь, этот хрупкий, врученный мне на неопределенное время подарок, который чужие неведомые мне силы присвоили┘ но я должен отобрать его у так называемой истории, у этого жуткого Молоха, ибо этот дар принадлежит только мне и распоряжаться им я должен по собственному усмотрению". И это, может быть, единственное, что, по Кертесу, касается каждого. В таком мире в изгнании - все. Даже те, кто об этом не догадывается.
