Андрей Архангельский В последнее время я стал приглядываться к бомжам. Они знают какую-то тайну, такое у меня ощущение.
Вот и недавно. Иду - двое крутятся возле бака. Один примеривается к деревянной кровати-раскладушке, лежащей тут же. А кровать-то, говорит бомж, особенная. Сейчас таких не делают. Интонация резанула, потому что сейчас так не говорят, сейчас важно, чтобы вещь была новая, и чем новее, тем интереснее, а старую - на помойку, на помойку, и скорее покупать новую.
А второй бомж просто стоял. Я бегом мимо него, буквально на секунду, скользнул по фигуре, по лицу - и обомлел. Такой взгляд, думаю, был у пушкинского разбойника, у Пугачева, по описаниям Гринева, когда они впервые встретились. Блеснули из-под шапки косматой бешеные глаза. Таким взглядом глядит на нас многочисленный русский мужик с полотен передвижников, именно такой взгляд у бородатого мужика на советском плакате "Отстоим Кавказ!" и на прочих плакатах - про партизанское движение, про "убей фашиста".
И как-то все это у меня в мгновение промелькнуло. Иду и думаю: ешкин кот! Не отпускает бомж-то. Чем же он так тронул, а? Лицо потому что. Взгляд.
Пепперштейн, кажется, сказал, что, мол, почему неинтересно современному художнику рисовать человека? Потому что он видит пиджак, галстук, воротничок, а выше одно дерьмо. Неинтересное лицо.
И правда. Начитавшись книг, где употребляются обороты "лицо этого человека удивительным образом напоминало┘" или "лицо его было примечательным", или "с лицом его мгновенно сделалась перемена", - подсознательно ждешь, что мелькнет такой вот взгляд, разбойничий или святой, поразит тебя, пронзит. Только не пронзает что-то, не поражает.
Пропали взгляды. Пропали глаза. Пропали лица на улицах - добрые, злые, любые. Что же осталось? Цифры, условные знаки. Ничего вообще нет на этих лицах. Не запоминаются, пролетают, не задерживается взгляд.
А бомжа я потому приметил, что у него эмоция была на лице, и страсть, и ненависть, все вместе, гамма чувств.
Лица городских российских людей, загнанные в рамки технологий, стерлись, сжались до размеров DVD. Стирались эти лица по особой технологии. Толкаешь, допустим, тележку в супермаркете, груженную едой: по чуть-чуть, к кассе. Шажочки здесь у мужчин мелкие, тусклые, охотник превращается в жертву, боясь, как бы чего не опрокинуть на полочках, как бы не задеть даму в норковой шубке, не перепутать свою мороженую брокколи с чужой, как бы не упасть от духоты. Загнан в человеческий коридорчик перед кассой, состоящий из таких же сусликов, сурков, ждешь своей очереди, а сам незаметно стираешься из жизни, и лицо у тебя становится, что твоя брокколи.
Как там поет Гришковец? "И внезапно ощутил, что жизнь твоя постепенно налаживается". Ага. Проехала катком, оставила плоский оттиск, а кажется, что налаживается.
В пробках, за рулем: та же размеренность, шажочки: чуть проехал - встал. Постоял - опять поехал, пошуршал. Аккуратно, не задеть "вольво", осторожно, светофор. Места не хватает, на каждого остается метр-два свободного участка шоссе. Чтобы всем места хватило, надо вести себя габаритно, помещаться надо, умещаться, размещаться. Вот так и стираются лица, а жизнь - налаживается. На работе нельзя грубить, нельзя руками размахивать, надо пахнуть хорошо, не потеть, а то сослуживцы оборачиваться начнут - а лицо опять стирается, а жизнь налаживается.
А у бомжей не стерлось ничего.
Русский бомж прошел в своем развитии три стадии. В начале 90-х бомжи стали символом разрушающегося социума или классового разделения, как хотите. О них писали в газетах и книгах, мы их жалели, подавали - они ведь недавно были то же, что и мы, а теперь стали не то.
Потом интерес стал таять - да и на хрена им подавать, у них это бизнес целый, все куплено, все враки, мы работаем, а они... И потом - они вонючие, они гадкие, гадко пахли, от них убежать хотелось. И еще мы радовались тайно, на них глядя: у меня-то жизнь налаживается.
Это и была вторая стадия. Бомж стал незаметным, мы вычеркнули его из нашей жизни - в их жизнь. Появился новый интерес: хорошо одетые молодые люди в офисах с кондиционерами. Отъезжающие на своих тачках от офиса с кондиционерами - приезжающие на своих тачках в офис с кондиционерами. Отъезжающие на своих тачках из офиса в клуб - приезжающие на своих тачках из офиса в клуб. Отъезжающие на своих тачках из клуба домой - приезжающие на своих тачках из дома в офис. Потом наш интерес переместился на их жен, детушек, как живут, чем дышат, а как устроены их мозги, а чем они интересуются? А ничем. А ничем они не интересуются, в этом их своеобразие, как выяснилось позже.
Пока мы рожали в муках средний класс, неожиданно, без нашего ведома родился новый класс русских бомжей. Они уже не так плохо пахнут, они уже не все подряд из мусорных баков тягают, тоже получили возможность выбирать, стали разборчивы, устроили свою жизнь. У них сформировалось некое сообщество, со своими правилами, нормами поведения. Современный русский бомж, выходя из подворотни, внешне мало чем отличается от обывателя: на нем и курточка, и ботиночки - ношеные, но не рваные, не промокают.
Я специально проследил за одним. Присмотрелся - нет, ничем не отличается. Бомжи приоделись в наше старье, растусовались по своим точкам, по всему городу, по всей России. Но знаете что?
Они, бомжи, позабытые нами, сохранили свои лица - в том смысле, что на их лицах по-прежнему есть эмоция, которую они, как правило, не скрывают. Жалобная, а то и веселая, залихватская рожица. Глумливая. Живая. И знаете, мне на их лица интересно почему-то смотреть. Таких лиц в городах почти не осталось, только озабоченные, не принадлежащие себе. А у бомжей-то свобода полная! Они боссу не должны лизать задницу, не должны культурно стоять в очереди. Лица у них от этого хоть и не праведные, зато настоящие. Они пожертвовали всем, но остались собой. Круто, да? Сделать такое открытие, когда жизнь только-только начала налаживаться...
Увидеть лицо "настоящего русского мужика" - даже не в деревнях, а только среди бомжей можно. Там - литература, образы, ожившие герои народного бунта. Они отдельно живут, в эмиграции, у себя. Добывают еду. Попрошайничают. А в остальное-то время? А вдруг разговаривают - неспешно, всю ночь, по кухонно-советски? "А вот еще был со мной такой случай┘" А вдруг читают? Полгода назад ненужные книги и старые журналы помогал знакомому выбрасывать, книг пятьдесят к баку снесли - а вдруг эти книги не на растопку пошли? А вдруг их читают┘ эти?
За продуктами надо ходить в супермаркеты, за деньгами - в офисы, а за правдой, за новой литературой - к бомжам.
И что самое ужасное - вдруг у них жизнь счастливее нашего? Я вот давно ни с кем не разговаривал всю ночь. Не о чем.
