Андрей Кротков Один из персонажей горьковской "Жизни Клима Самгина", доморощенный философ-народник, говорит: "Писатели народ хотят изображать. Эк чего захотели! Народ - это ведь субстанция, идея┘"
В известном смысле персонаж прав. Сколь угодно часто употребляя термин "народ", страдая его горестями и клянясь верно ему служить, русские писатели народолюбивого девятнадцатого столетия и гораздо более ранние (и поздние) их западные коллеги сплошь и рядом затруднялись в четком определении того, что они имеют в виду под "народом".
Самый простой способ идентификации и различения социальных групп - имущественный ценз. Крайняя степень имущественной несостоятельности ("все мое ношу с собой") в глазах литераторов позволяла причислить полностью несостоятельных граждан к числу наиболее выразительных представителей народа - так сказать, лабораторно чистых экземпляров, состоящих из единства души и тела. То, что душа этих людей едва держится в теле, а следовательно, не может быть вместилищем высших ценностей, - писателей не очень смущало.
И тем не менее самые нижние народные низы (греческий охлос, римский плебс, английские трэмпы, американские хобо, парижские клошары, русские босяки и советские бомжи) долгое время не удостаивались литературного отображения.
А ведь старт был задан еще в I веке нашей эры. Римлянин Петроний Арбитр, придворный писатель Нерона, сочинил "Сатирикон" - первое в европейской литературе подобие современного романа, прозаическое повествование со стихотворными вставками, живописавшее нравы римских вольноотпущенников. До нашего времени дошли лишь отрывки; если судить по ним, нравы современных вольноотпущенников, римских и неримских, за две тысячи лет изменились мало.
Парижский студент середины XV века Франсуа Монкорбье, более известный как Вийон, аудиторные занятия перемежал кутежами, а средства для красивой жизни добывал криминалом - сперва мелким, затем крупным. Деятельность такого рода быстро свела его с соответствующим контингентом, среди которого ученый Вийон пользовался немалым авторитетом как за ученость, так и за крутизну. Своих подельников, компаньонов, подружек и любовниц Вийон увековечил в цикле стихов, написанных на парижской воровской фене, которая и по сей день вызывает затруднения у переводчиков.
Шекспир слишком хорошо знал лондонскую шпану и столичное дно, чтобы рассчитывать найти среди них своих прототипов. Персонажи низов мелькают у него лишь изредка, зато ему удалось увековечить эту публику двумя бессмертными метафорами: "рыцари ночи" и "фавориты Луны".
Сто лет спустя после Шекспира его соотечественник Джон Гэй поэкспериментировал в жанре так называемой балладной оперы, которую немудряще назвал "Оперой нищих". А несколькими десятилетиями позже Шекспира немец Ханс Якоб Кристоффель фон Гриммельсхаузен сочинил "Симплициссимуса". Действие этого романа происходит в Германии времен Тридцатилетней войны (1618-1648), в эпоху, когда богатая и культурная страна одичала и деградировала и в царстве разнузданного плебса, составлявшего основную массу населения, проснулись инстинкты и нравы времен пещерной дикости.
Даниэль Дефо, политический памфлетист, прозаик, торговец и теоретик разведки, хорошо знал: нет такой тайны, обсуждаемой в кулуарах Вестминстерского и Букингемского дворцов, которую нельзя было бы узнать, потолкавшись на Хеймаркете и Смитфилде среди простолюдинов и поговорив с народом. Героиню романа "Молль Флендерс" он провел через всю толщу английской социальной пирамиды; с особенным удовольствием, тщанием и подробностями он описал период жизни Молль, в который она добывала пропитание воровством. Исключительное знание тонкостей воровского дела наводит на странные мысли в отношении самого Дефо.
Джеймс Гринвуд, автор огромного количества сочинений, благополучно забытых читающей публикой наших дней, остался автором одной книги - "История маленького оборвыша". Сюжет ее вполне зауряден: мальчик страдает от папаши-пьяницы и злобной мачехи, сбегает из дому, связывается с нехорошей компанией, стоит на краю каторжной бездны, но встречает добросердечного джентльмена, с помощью которого сходит с кривой дорожки на стезю добродетели и даже помогает полиции разоблачить шайку гнусных убийц. Описание лондонских подземелий, в которых прячется от глаз закона деклассированный люд, у Гринвуда не в пример сильнее, чем скромные попытки Диккенса изобразить работный дом, воровскую школу мистера Феджина и зловещего Билла Сайкса ("Оливер Твист"). Если для Диккенса символом ужаса и социального краха были баночки с ваксой, на которые он наклеивал этикетки в пору семейных трудностей, то Гринвуд реально выбился из низов и тамошних персонажей не вычитал в других книжках. Поэтому образы двух лондонских беспризорников, Рипстона и Моулди, у него получились живые и достоверные.
Настоящее погружение на социальное дно совершил в 1902 году американец Джек Лондон, когда поехал в город своего имени, соответственным образом экипировался и долгое время пытался выживать среди лондонских низов. Полученные впечатления переполнили его так, что на переработку их в художественное произведение он попросту не решился - смыв грязь и вытряхнув из одежды вшей, выпустил очерково-репортажную книгу "Люди бездны", которую нервным людям читать не рекомендовалось. Социалист и политический прожектер, сложившийся как художник в среде более чем ниже среднего американского класса, периодически в поисках впечатлений проваливавшийся ниже своего социального уровня, он на увиденное в Лондоне 1902 года отреагировал чеканной марксистской фразой: "Если тебе по-настоящему худо - иди к беднякам. Только они и помогут".
Американец Джон Стейнбек, родившийся в год джеклондоновского эксперимента, тоже "середняк" и тоже калифорниец, сквозь все свое неровное и блестящее творчество провел серию низовых персонажей. Его цикл (романы "Квартал Тортилья-Флэт", "Консервный Ряд", "Благостный четверг") посвящен обитателям калифорнийского городка Монтеррей, принадлежащим к тому классу, представители которого редко задумываются, застегнута ли у них ширинка, выбрита физиономия и что они будут кушать на завтрак, не говоря об обеде и ужине, но заботливо пекутся о стандартной суточной дозе горячительного. Тем не менее все они придерживаются своеобразного кодекса чести, а попадающиеся среди них представительницы древнейшей профессии практикуют это дело по чистому недоразумению, поскольку в душе и по натуре они законченные девственницы и отпетые праведницы.
На людях городского дна, описанных Виктором Гюго в "Человеке, который смеется", лежит печать маскарадной недостоверности - его подонки уж слишком подонки. Персонажи "Отверженных" - медленно и упорно всплывающий со дна каторжник Жан Вальжан, идущая на дно под давлением обстоятельств Фантина - колоритны, но романтичны, как оперные разбойники в аккуратно измазанных бутафорской кровью и грязью лохмотьях. Эжен Сю ("Тайны Парижа") и наследовавший ему Эмиль Золя ("Западня", "Чрево Парижа") гораздо ближе к жизненной правде, но их правда сильно отдавала натурализмом - методом, претендующим на правдивость в том же ключе, в каком встречаются на свете гораздо большие роялисты, чем сам король.
Тему "перекати-поле, или бродячий горожанин в пространстве" затронул даже такой утонченный художник, как немец Герман Гессе, создавший цикл рассказов "Кнульп". Легкая, прозрачная стилистика "Кнульпа" - провокация Гессе против наивных читателей. Его рассказы о странствованиях культурного и воспитанного немецкого бомжа обманчиво просты в чтении, зато перегружены философским подтекстом. Нетрудно увидеть в "Кнульпе" переосмысление ницшевских "Веселой науки" и "Рождения трагедии из духа музыки" - но это значит свернуть с солнечной лужайки в дремучий лес. Удовлетворимся простым наблюдением: бродяга Кнульп действует, как гаммельнский крысолов или средневековый мейстерзингер - когда нужно установить контакт с людьми, он поет. Отвращение порядколюбивых немцев к побродягам Гессе снял в манере национального зонга: "Где поют - ложись и спи спокойно; / Кто поет - тот человек достойный".
Русские литераторы подбирались к теме городских низов крайне медленно и осторожно. Едва ли не первым, кто с высокой социальной позиции сверзился в область плебса, оказался по иронии не писатель, а университетский преподаватель Владимир Печерин. Никем не гонимый добровольный эмигрант, испытывавший необъяснимое отвращение к порядкам отечества, он стал невозвращенцем - и на полтора века предсказал судьбу русских интеллектуалов на Западе. Скитания обносившегося профессора среди европейского низового люда описаны им в "Замогильных записках" с редким мастерством, которое следует отнести именно на счет литераторской неангажированности и неопытности - у бывалого писателя получилось бы красивее, но лживее.
Петербургские охломоны-налетчики, снявшие с гоголевского Акакия Акакиевича шинель, изображены предельно лапидарно - "какие-то люди с усами". О существовании в недрах Апраксина рынка "людей с усами", способных на все, русские литераторы хорошо знали, но нравы этих людей все еще виделись им сквозь призму образа "шиша" и "татя".
Путешествие в народные низы совершил и Достоевский в художественно-документальных "Записках из Мертвого дома", этом эмбрионе будущей "лагерной литературы". С одной оговоркой: русская каторжная тюрьма дореформенных времен была учреждением внесословным, степень "погружения на дно" там приближалась к последней черте перед преисподней, все кандальники уравнивались беспределом режима - и уже не различались по степени униженности или возвышенности в прежней докаторжной жизни. В "Преступлении и наказании" символом городского дна оказывается человек экс-благородный, только еще на дно идущий - титулярный советник и алкоголик Мармеладов (чистая анаграмма, лучше подошло бы Мелодрамов). На протяжении длительного своего монолога Мармеладов уговаривает полуштоф водки (0,6 литра), но наливает и выпивает всего два раза, пользуясь "стаканчиком". Эти детали свидетельствуют о плохом знании автором нравов городского дна.
Не случайно и Лев Толстой находил дно российской городской жизни прежде всего в тюрьме ("Воскресение") или в достаточно общо обрисованной среде "невольных преступников" - как это сделано им в притче "Фальшивый купон" на примере крестьянина Степана Пелагеюшкина, которого городские соблазны довели до смертоубийства.
Первым глубоким русским экскурсом на городское дно считается "На дне" Горького, московская "хитрованская" пьеса. Но это - спорное утверждение. За семь лет до Горького обширную галерею персонажей этого социального слоя дал молодой Куприн в цикле очерков "Киевские типы", а впоследствии неоднократно возвращался к теме. В эталонном для жанра рассказе "С улицы", который представляет собою монолог забулдыги; в рассказе "Река жизни"; в знаменитом романе "Яма".
В советский период социальное расслоение приняло характер "атомизации" общества. Персонажи "дна" и "верха" разместились в размытом социальном и литературном контексте. В реальной жизни они нередко жили в соседних квартирах и дружески общались, предаваясь поискам истины наподобие того, как высшие приматы ищут друг у друга насекомых. А самый, пожалуй, колоритный советско-литературный бомж - это Иван Ожогов, изображенный Борисом Пильняком в повести "Красное дерево" (из которой потом разросся роман "Волга впадает в Каспийское море"). Советскость Ожогова исключительно точна и психологически достоверна, потому что его сознательный бомжизм - личный ответ на предательство большевиками идеалов мировой революции. Дальше, как говорится, некуда.
Тяготение к изображению городских низов характеризует себя уже в термине: если низы - то непременно городские, сельских низов не бывает. Время, когда маленький город перестает быть просто населенным пунктом, окруженным безбрежной периферией, и становится цивилизационным центром, очагом городской культуры - в европейской истории это время (XVI-XVII столетия), когда литература выпутывается из тенет фольклорной, этикетной и церковной традиции, секуляризируется, обретает черты вполне светского культурного феномена.
Современная литература - дитя города. Еще пребывая в пеленках, она уже хотела знать, откуда вышла. Именно там, в среде низовых людей, не обремененных ничем, кроме телесной оболочки, она и пыталась отыскивать свои корни, свою почву, свою органику. Первые прикосновения к этому дурно пахнущему и взрывоопасному "материалу" были робкими. Зато именно там, в низах, где нет, казалось бы, пределов падению и надругательствам над человеческой природой, литература столкнулась с объективным фактом: человек - ее единственный предмет, все остальное - декорация.
