Ольга Балла Письма и заметки Н.С. Трубецкого. - М.: Языки славянской культуры, 2004, 608 с.
Между 1920-м и 1938-м годами уместились несколько эпох мировой истории. Автор и адресат писем успели превратиться за это время из молодых русских интеллектуалов-эмигрантов в весьма влиятельных мыслителей. А наука лингвистика, которой занимались оба, полностью изменила свой облик. В значительной мере - их стараниями: оба - в числе создателей структурной лингвистики, основателей Пражского лингвистического кружка. Его возникновение и расцвет пришлись как раз на эти годы.
Автор, Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938), кроме всего прочего, стал одним из родоначальников евразийства. Адресат - Роман Осипович Якобсон (1896-1982) пережил своего корреспондента на несколько десятилетий. В 1975 году он издал, со своими комментариями, то, чему было суждено сохраниться из их переписки.
Уцелели только письма Трубецкого к Якобсону. Ответные письма вместе с другими бумагами забрало гестапо в 1938 г., во время обыска в венской квартире Трубецкого. Второе издание книги, вышедшей когда-то на Западе, с переводами англоязычных комментариев Якобсона и приложением ранее не публиковавшихся документов, представлено теперь русскому читателю.
Первое письмо коллеге и собрату по изгнанию пишет из Софии в Прагу еще совсем молодой, 30-летний, но уже многое потерявший человек, выбитый русской революцией из своей колеи. Осенью 1917 года молодого преподавателя Московского университета угораздило поехать лечиться на Кавказ. Революция отрезала ему пути к возвращению. Лишившийся всех материалов, которые накопились у него за годы научных занятий, Трубецкой начал было работать в Ростовском университете. Вскоре эвакуироваться пришлось и оттуда - уже за границу. В Ростове снова остались все его рукописи и книги, включая начатую диссертацию - реконструкцию истории возникновения и распада праславянского языка. Через три года после смерти Трубецкого этот труд погибнет в Ростове под немецкими бомбами.
Последнее письмо продиктовано умирающим профессором Венского университета своей жене - сам писать он уже не мог. Между этими письмами - "героическая эпоха" новой европейской лингвистики, время ее сотворения мира. Именно в 20-30-е "плавился" материал, накопленный языковедами предыдущих поколений. Лингвистика фактически заново открывала тогда и собственный материал, и собственные возможности.
Хоть сколько-нибудь подготовленный читатель может на конкретном материале шаг за шагом проследить, как это происходило. О личных же обстоятельствах (здоровье, переезды, преподавание) Трубецкой пишет немного и лишь в той мере, в какой это влияло на его работу.
Исторические обстоятельства присутствуют как едва намеченный фон. Почти никакой психологии, почти никакой политики, хотя и того и другого в числе предметов, тревоживших Трубецкого в те годы, было предостаточно. Никакой идеологии. Почти никакого евразийства. Сплошная лингвистика: разработка того, чему предстояло стать ее новой областью - фонологией. Письма собеседнику-единомышленнику стали для Трубецкого лабораторией: в них он подбирал, проговаривал, пробовал на вкус, испытывал на прочность идеи для будущей дисциплины.
На глазах у читателя фонология (наука о языке на его "идеальном" уровне - как о системе звуковых образов-фонем) проходит все стадии созревания - от замыслов и предположений до зрелой, социально признанной науки. Обрастание нового языкознания социальной структурой - в притяжениях, спорах, конфликтах - тоже проговаривается в письмах подробно и темпераментно. Места, в которых категоричный Трубецкой бывал особенно несдержан, публикатору Якобсону пришлось заменить отточиями.
Письма отражают весьма парадоксальный этап в истории европейской мысли. И Вена Трубецкого, и Прага Якобсона до "вторжения" туда русских ученых-эмигрантов, были почтенными центрами европейской академической жизни, но в своей традиционности и размеренности немного захолустными, без больших неожиданностей. Великие катастрофы, однако, не только выбивают людей из традиционно складывавшихся биографий, но и выводят из привычных русел целые области жизни. Тихая Прага стала одним из родовых гнезд дерзко-новаторского структурализма, своего рода "периферией" русской умственной жизни, по интенсивности и значительности изрядно превосходившей то, что делалось в центре - где как раз в те же годы новаторство и дерзость становились опасными для жизни в СССР. Периферия и центр на долгие годы поменялись и местами, и значениями.
Книга - еще и путеводитель по несбывшемуся. То, чем стал в межвоенные десятилетия Николай Трубецкой, - во многом результат утраты им прежних возможностей научной работы, прежних собеседников, прежнего круга исследований. Фонология как принципиально новый подход к изучению языка обязана своим возникновением этим утратам - тому, что ее создателю в каком-то смысле пришлось изобретать себя заново. А то как знать: может быть, с именем Николая Трубецкого у нас связывались бы сегодня достижения в области индоевропейского, кавказского, угро-финского языкознания (все это его очень занимало, пока он работал в России)... Чем смогла бы стать для науки его погибшая реконструкция праславянской языковой истории?
Ранняя (всего 48 лет) смерть настигла автора писем совсем незадолго до Второй мировой. Новая катастрофа могла бы еще раз переписать и биографию автора, и историю научной мысли ХХ столетия. Трубецкой к тому времени уже почти совсем решил эмигрировать из захваченной фашистами Австрии в США. На кого бы и как он там повлиял, и с кем бы завязались у него новые диалоги и споры, и какие возникли бы из всего этого идеи, и каким оказался бы интеллектуальный ландшафт второй половины века, если бы ему удалось прожить и проработать в американских университетах, скажем, до середины шестидесятых?
Но главное все-таки сбылось. Еще в юности Трубецкой был уверен, что языкознание - единственная гуманитарная дисциплина, обладающая по-настоящему научным методом и призванная стать образцом для всех остальных. Так и получилось: лингвистика стала одной из ведущих наук ХХ века, а Трубецкой - одним из тех, кто сделал это возможным.
