Ольга Балла Юрий Дойков. Самые знаменитые историки России. - М.: Вече, 2004, 384 с.
Цель этой книги поначалу кажется скромной и ясной: составить биографический справочник значительных русских историографов. Неясно другое - к какому жанру ее следует отнести. На словарь не похоже: в словаре был бы алфавитный порядок. Справочник? Но от него ожидалась бы известная полнота информации в пределах заданной выборки и некоторое единообразие в ее подаче┘
Читаешь и удивляешься. Куда пропал, например, Михайло Ломоносов - тоже ведь русской историей баловался?
Про Ломоносова, впрочем, автор архангельский историк Дойков объясняет. Главный гонитель его любимого персонажа, Г.Ф. Миллер, посмевший сомневаться в норманнской теории происхождения русской государственности, которого гневный Дойков ставит в один ряд с "прочими Сальери", и не мог рассчитывать на что-то большее, чем упоминание в главке "Миллер и Ломоносов". То же обстоятельство определило судьбу и Дмитрия Иловайского: этому "ярому антинорманнисту" не место на страницах порядочного издания. Но почему чаша сия миновала, допустим, Михаила Каченовского? А Ивана Забелина за что забыли? А Петра Бартенева? А Бориса Тураева?
Автору, конечно, приходится втискивать себя в рамки чего-то вроде энциклопедических статей: сообщать минимум сведений из жизни героев - некоторые даты жизни, основные труды и достижения, суть занимаемой позиции. Но в этих рамках Дойкову явно тесно, и он пускается в эксперименты. Текст то обернется публицистикой с гневным обличением пороков отечества ("Как похоже и на время нынешнее┘ Слова президента: "Она утонула" - о "Курске", а до этого был Чернобыль из той же серии┘"; "Взятка - родимое пятно России и по сей день!"). То - признанием в личных пристрастиях ("Для меня лучше - "написанная тяжелым языком" история Щербатова"). А то и вовсе - внутренним диалогом ("Что ж┘ Откуда берет "общество" свои идеи об истории? Верно. Из книг таких авторов, как Пикуль"; "В конце концов, что такое разрыв с женой для прошедшего огонь и воду солдата? - "Найдем другую". Татищев, правда, не нашел┘ Думаю, что и не искал┘") или обращением к отсутствующему собеседнику ("Милый Герцен. Александр Иванович┘ Кто вас теперь читает┘"). Полифония, однако┘
Зато мы получаем возможность узнать о том, как устроена жизнь вообще - на этот счет автор высказывается охотно и по любому поводу. Описав крутой нрав историка Татищева, комментирует: "Но и не таких жизнь обламывала". "Самое трудное всегда, - наставляет автор, - начало". Рассказывая, как Щербатов писал "Историю Российскую с древнейших времен", спешит сообщить: "И вообще, не ошибается тот, кто ничего не делает┘" - почему-то сразу вслед за этим переходя к упрекам в адрес "современных "академиков" современных "академий", которые, оказывается, "свою фамилию правильно написать не могут". А заодно делает экскурсы в историю техники, сообщая изумленной публике, что "телевидения во времена Щербатова не было".
Излюбленный знак препинания - многоточие, иной раз в самых неожиданных местах ("Образование и воспитание историк получил домашнее┘" - раздумчиво пишет автор, а то вдруг, охваченный волнением, прерывается на полуфразе: "Время все расставляет по местам. Да и то┘"). И тире, приводящее на память Марину Цветаеву.
Все это мало-помалу позволяет догадаться: перед нами сборник лирики - которая лишь по прихотливой авторской воле избрала экзотичную форму популярного справочного издания.
Основная мысль, эту лирику вдохновляющая, повторяется заботливым автором на все лады и любыми средствами. Состоит она в следующем: все, что способно иметь хоть какое-то отношение к русской исторической науке, было либо до известных событий 1917 года, либо в эмиграции: "В Советской России┘ вся историческая наука была разгромлена" и традиции того, что было до "большевистского путча", продолжались исключительно учеными-эмигрантами.
Именно поэтому Дойков включает в сборник статьи лишь о трех историках советского времени: М.Покровском, Е.Тарле и С.Бахрушине. Первые два у него - антигерои: один - псевдоисторик, цинично продавшийся большевикам, второй - трус и конформист, сделавший то же самое, а Бахрушин представлен для контраста как жертва репрессий (он ею действительно был, что не помешало ему состояться как историку именно в советские годы). Бессмысленно спрашивать: почему среди "самых известных" не нашлось места ни Ольге Добиаш-Рождественской, ни Роберту Випперу, ни Петру Зайончковскому? Слишком долго ухитрились прожить при советской власти, и это, разумеется, безнадежно обесценило все ими сделанное. Я уж не говорю о, допустим, Борисе Грекове или Борисе Рыбакове. А еще были, например, такие - родившиеся при советской власти - замечательные люди, как Владимир Кобрин, Александр Зимин и Михаил Гефтер, которого уж никак не упрекнуть в просоветских настроениях. Ни слова┘ Но при почтении автора к эмиграции - как ему удалось не заметить, скажем, Петра Бицилли?
Многому - смиритесь! - суждено остаться за пределами читательского понимания. Ни за что, например, не догадаться, почему в статьях о Г.Ф. Миллере, М.М. Щербатове, А.Л. Шлецере и Н.М. Карамзине указаны архивы, где хранятся материалы заглавных персонажей, а в остальных тридцати шести - нет? Почему в одних списках архивных материалов указаны фонды и даже количество единиц хранения, а другие обходятся без этого? Почему архив А.Шлецера помещен в какое-то вовсе загадочное место: "Библиотека университета Геттингема"? Нет, это не опечатка: где бы архив ни упоминался - всюду в книге его название пишется только так. Путать его местонахождение с городом Геттингеном нет никаких оснований.
С именами и названиями у Дойкова вообще происходит что-то мистическое. Петр Зайончковский под его пером превращается в "Зайоникевского". Якоб Буркхардт - в "Буркгардта". Шеллинг - в "Шелинга". "Жмудь" - в "Жмуть". Убийца Урицкого Леонид Канегисер - в "Кинегисера". Н.И. Кареев - то в "И.И.", то в "Н.Н." Лидер эсеров Виктор Чернов - и вовсе в "Черняева", а "Современные записки", парижский печатный орган русской эмиграции, преображаются в таинственные "Северные записки". Особенно не повезло Николаю Павловичу Анциферову, из которого Дойков включает в свой текст огромные, на полстраницы, на страницу - цитаты. То есть явно - читал. Но почему-то упорно называет Анциферова "Н.А." Один раз - "М.П.".
Римская империя становится "Романской". И.М. Гревс волею автора в 1921 году ухитряется основать заведение под названием "ПЕТЕРБУРГСКИЙ научно-исследовательский институт" (скорее всего это - Исторический научно-исследовательский институт в Петрограде). Кое-что странное делается и с датами: если верить автору, существовало, оказывается, многотомное издание под названием "Великая реформа 17 февраля 1861 года".
Как после этого не поверить, что большевики погубили историческую науку!
