Ольга Балла Дэвид Лоуэнталь. Прошлое - чужая страна / Пер. с англ. А.Говорунова. - СПб.: Фонд "Университет", "Русский остров", "Владимир Даль", 2004, 621 с.
Восклицание, вынесенное в заголовок книги английского историка профессора Дэвида Лоуэнталя, еще недавно было просто немыслимым. "Прошлое - чужая страна, там все по-другому!" - не без изумления воскликнул соотечественник автора, писатель Лесли Поулс Хартли всего полвека назад.
Вплоть до эпохи Просвещения, утверждает Лоуэнталь, никакого "прошлого" не было. Вернее, не было его в привычном нам смысле: как чего-то радикально, принципиально отличного от настоящего. Конечно, люди замечали перемены. Но никому и в голову не приходило, что, например, мотивы поступков, страсти, предрассудки, основные принципы устройства жизни со временем могут изменяться до неузнаваемости. Прошлое не чувствовалось чужим. Оно было частью большого, надежно устроенного дома. Происходившее тысячелетия назад где-нибудь в Афинах воспринималось как источник назидательных примеров на все времена. Все были уверены: люди с тех пор хотя и могли, конечно, стать лучше или, что вероятнее, хуже - но не менялись по существу.
Великая французская революция и череда наполеоновских войн навсегда разлучили европейцев с прошлым. На их головы обрушилось сразу столько перемен, что едва ли не весь мир, существовавший до 1789 года, казалось, стал безвозвратной утратой. Отсюда берет начало и тоска европейского человека по прошлому, в том числе и по недавнему, и та острая потребность в прошлом, которая пронизывает культуры европейского типа. Родившись в Европе, ощущение прошлого как чужой страны живет в культурных наследницах Европы - Америке, Канаде, Австралии. Неевропейским культурам оно - в привычном нам виде - не знакомо.
Случившееся на рубеже XVIII-XIX веков можно было бы назвать травмой открытия прошлого. Иногда это называют "исторической революцией". Недаром отличительная, если не сказать навязчивая черта XIX века - историзм: напряженное внимание к развитию, к изменчивости того, что века подряд представлялось, по существу, неизменным: принципов устройства жизни и самой человеческой природы.
По мере того как ускоряются темпы перемен в среде обитания - даже повседневной, предметной, - чувство оторванности от прошлого только усиливается. "Чужой страной" прямо на глазах становится даже то, что совсем недавно было рутинным. Думал ли кто-нибудь, что причудливой экзотикой для нас станут какие-нибудь не то что 70-е, а даже 80-е и 90-е едва закончившегося века? О 60-х и говорить нечего: преданья старины глубокой┘
Превратившись в чужую страну, прошлое, как и положено чужому, сразу же стало притягивать, будоражить воображение. Оно превратилось в предмет домысливаний, идеализаций и страхов, наконец, в объект весьма прибыльной торговли. Ему пришлось испытать на себе и все виды вторжения, издавна знакомые чужим странам: и туризм, и эмиграцию, и агрессивные попытки покорения.
Лоуэнталь предпринял, похоже, первую в истории евроамериканской мысли попытку описания способов обращения с прошлым: от личных воспоминаний до организованных в государственном масштабе мероприятий по охране памятников; от усилий сохранить и восстановить прошлое "таким, каким оно было на самом деле", до попыток его переписывания, реконструкции, подгонки - сознательной или не очень - под новые ожидания и потребности. Поскольку такая задача слишком масштабна, он ограничился описанием происходящего главным образом в двух более всего известных ему культурах: британской и американской.
Лоуэнталь далек от мысли осуждать какие бы то ни было "неправильные" способы обращения с прошлым: даже если это грубая подделка его памятников или претензии на полный отказ от прошлого, как было на заре американской истории. Работа получилась столь же историческая, сколь и психологическая: очерк своего рода "комплекса прошлого", который сопровождает евроамериканцев не первый век и, видимо, никуда уже не денется. С отношением людей к разным видам их прошлого Лоуэнталь работает как чуткий психолог: даже не психотерапевт, ибо ни лечить, ни исправлять, ни вообще предписывать ничего не намерен. Любым причудам в отношениях людей с ушедшим временем он находит и объяснение, и место среди их нормальных потребностей.
Будучи историком, он прекрасно понимает, что такое объективность и зачем она нужна. Но понимает он и то, что прошлое существует как часть настоящего. Что его домысливание, а тем самым и изменение, искажение - неизбежны даже тогда (особенно тогда!), когда человек стремится сохранить все в неизменности. Сторонники консервации форм уходящей жизни - сколь бы благородные мотивы ими ни двигали - "заранее обрекают себя на поражение, поскольку даже само почитание прошлого означает его трансформацию". На самом деле человек от сотворения мира, создавал себе прошлое в соответствии с собственными особенностями и интересами. Он, как острили в перестроечной России, жил в мире "с непредсказуемым прошлым".
Нам придется смириться с тем, что "каждая новая жизненная история" - человека ли, государства ли - "неизбежно в свое время будет подвергнута ревизии": "наше вновь обретенное прошлое ничуть не более окончательно, чем прежнее".
Жить с таким пониманием не слишком уютно. Но ничего не поделаешь.
