Мария Иванова Юлия Кристева. Избранные труды: Разрушение поэтики / Пер. с фанц. Г.Косикова, Б.Наумова. - М.: РОССПЭН, 2004, 656 с.
"Что хотим мы услышать от текста, когда извлекаем его из ситуации места, времени и языка и заново обращаемся к нему, минуя временную, географическую и социальную дистанции?" Этим вопросом задается болгарская исследовательница Юлия Кристева в самом начале своей статьи "Поэтика, или Изображенное изображение", посвященной творчеству российского ученого Михаила Бахтина и разбору его работы "Проблемы творчества Достоевского". Книга Бахтина впервые вышла в 1929 году, слова Кристевой о ней относятся к концу 60-х, мы же получили возможность познакомиться с работами Кристевой о Бахтине только сегодня, благодаря публикации избранных произведений Юлии Кристевой под общим заголовком "Разрушение поэтики". И нам, пожалуй тоже впору задаться этим вопросом.
В "Избранные труды" Кристевой вошли два ее эссе: уже названное "Разрушение поэтики", посвященное творчеству Бахтина, и "Текст романа", в котором Кристева стремится осуществить семиологический анализ структуры романа, его множественных текстовых напластований и значений, самой его формы, "распадающейся, так и не сформулировав свои законы". Кроме того, в сборник вошла дюжина изящных, но одновременно глубоких а порой, и несколько тяжеловесных статей по семанализу, объединенных воедино под общим названием "Исследования по семанализу".
Кристева, являющаяся в какой-то мере просветителем западного мира в отношении Восточной империи, раскрывала творчество Бахтина для западного читателя, взяв на себя роль транслятора культур в месте и времени их разрыва. Ее текст о литературных опытах российских интеллектуалов 20-30-х гг. появляется в западной культуре в 1969 г., в эпоху весьма для этой культуры значимую: в пору брожения, в пору возникновения и становления новых течений, часто обращенных к марксизму и коммунистическим идеям, которые, бесспорно, сыграли не последнюю роль и в возникновении того культурного контекста, в котором работали Бахтин и его сподвижники. Но этот текст, как и вообще текст, который описывает Кристева, не сводится к одной идеологии. Текст предполагает множественного субъекта - автора, слушателя, персонажа, идеология которого несводима к обобщенному дискурсу и к единой идеологии. Только в прочтении текст обретает смысловой объем, которым должен обладать текст как текст. В этом смысле поэтика служит лишь инструментом, формальным прибежищем исследователей текста, наблюдающих его становление.
"Текст романа" - это диссертация Кристевой, написанная ею в 1966-1967 гг., это текст о тексте. Впрочем, чем может быть еще филологическое исследование? Это очень специальный текст для знатоков, которым уже безразличен, наверное, роман как fiction, и роман для извращенцев-дилетантов, которые стремятся разоблачить магию текста, разобрать куколку и узнать, как устроена машинка, заставляющая куколку петь, плясать и закрывать глазки. Но Кристева предупреждает, что это вряд ли получится: расчлененный текст, разобранный механизм убивает единство романа, потому что это - действо. И метод этого текста - лишь попытка познания, попытка вставить в механизм знаковой системы романа еще одну детальку.
"Вульгарная болгарка" Кристева, получившая изрядный опыт, работая ассистентом Леви-Стросса, адаптируясь вне своей культуры и в чужом языке, пожалуй, и сама являет собой многозвучие образов и культур, знаний и реакций, а потому ей, вероятно, проще прочувствовать взаимопроникновение культур, полифонии текстовых знаков, о которых она пишет почти что в каждой своей работе.
