Петр Резвых Александр Кожев. Введение в чтение Гегеля: Лекции по "Феноменологии духа", читавшиеся с 1933 по 1939 г. в Высшей практической школе / Пер. с фр. А.Г. Погоняйло. - СПб.: Наука, 2003, 792 с.
Когда в 1998 году "Логос" и "Прогресс-Традиция" издали тоненькую книжечку под названием "Идея смерти в философии Гегеля", большинство русских читателей даже не подозревали, что это лишь незначительная часть того, что во всем мире известно как главный труд Александра Кожева (Кожевникова). Только теперь, держа в руках почти восьмисотстраничный перевод его лекций, записанных и изданных Раймоном Кено, они смогут оценить по достоинству всю масштабность и претенциозность замысла знаменитого французского философа русского происхождения.
Неизвестно, предполагал ли Кожев, соглашаясь в 1933 году прочесть лекционный курс по философии Гегеля вместо своего соотечественника Александра Койре, что его лекции станут одним из ключевых событий французской философии ХХ века. Но именно так и получилось. И не только потому, что среди его слушателей оказались Сартр, Мерло-Понти, Батай и Ипполит. Сохраняя дистанцию по отношению к университетской учености, Кожев создал жанр, на который так или иначе ориентировалось большинство мыслителей послевоенной Франции, - жанр провокационной интерпретации.
Увесистый том, озаглавленный "Введение в чтение Гегеля", готовит много сюрпризов не только тем, кто никогда не открывал гегелевскую "Феноменологию духа" (а таких даже среди интересующихся философией подавляющее большинство), но и тем, кто вроде бы вправе не считать себя в этом деле новичком. Солидный объем кожевовского комментария и суровый облик текста, пестрящего немецкими словами и построчными ссылками на текст оригинала, могут легко ввести в заблуждение. Кажется, что перед нами действительно последовательный сквозной комментарий к "Феноменологии духа", пожалуй, даже чересчур скрупулезный. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что впечатление это ложно. Лекции Кожева меньше всего похожи на кабинетный разбор авторитетного сочинения признанного классика.
Способ обращения с текстом Гегеля, который с таким блеском демонстрирует "Введение", скорее напоминает предприятие алхимика: к гегелевской мысли примешиваются разнообразные реактивы, под действием каждого из которых она, неожиданно видоизменяясь, обнаруживает доселе скрытые в ней свойства. В лаборатории Кожева таких катализаторов много: фейербаховская критика христианства, размышления Маркса об отчуждении труда и классовой борьбе, хайдеггеровская аналитика присутствия с ее описаниями страха, ужаса, заботы и бытия-к- смерти, гуссерлевская идея феноменологического описания, ницшеанская трактовка жизни как проявления воли к власти, пророчества предвоенных публицистов о грядущем всемирном государстве┘ В результате за темными пассажами "Феноменологии духа" постепенно проступает увлекательное повествование о времени, человеке и всемирной истории.
Любой специалист, конечно, категорически воспротивится стратегии Кожева. Каждый из них считает своим долгом в чем-нибудь с Кожевом поспорить. Уж очень много в его толковании заранее заданных предпосылок, и все одна другой сомнительнее. Во-первых, Кожев читает "Феноменологию духа", как читают сакральный текст - как если бы в книге не было ничего случайного и каждая деталь имела свой потаенный смысл, доступный только посвященному, вооруженному специальными ключами для расшифровки этого смысла. Поэтому все проблемы, связанные с историей возникновения "Феноменологии", он оставляет за кадром. Во-вторых, основным ключом к тайнам "Феноменологии" он считает рассказанную в четвертой главе книги историю о Рабе и Господине, в которой видит философскую модель исторического процесса. Здесь явно сказывается влияние оценки "Феноменологии" Марксом. В-третьих, он настойчиво противопоставляет друг другу двух Гегелей, автора "Феноменологии" и создателя системы. Это мнение кажется убедительным, пока остается декларацией, но любое внимательное сопоставление "Феноменологии" и "Науки логики" свидетельствует не в его пользу.
Впрочем, художественной убедительности кожевовского рассказа все эти доводы нисколько не вредят. Скорее наоборот, именно спорность прочтения Кожева и делает книгу столь притягательной. Но по этой же причине воздействие кожевовского "Введения" двойственно. С одной стороны, оно побуждает читать и перечитывать Гегеля, избавляясь от школьной схемы. С другой, - оно же навязывает нам суггестивный образ гегелевской философии, который опережает и подчиняет себе ткань гегелевского текста. Так что не следует всякий раз верить Кожеву на слово. Лучше лишний раз проверить.
Дарья Гармоненко