Сергей Земляной Корнелиус Касториадис. Воображаемое установление общества./ Пер. с фр. Г.Волкова, С.Офертаса. - М.: Гнозис, - Логос, 2003, 480 с.
Один из простодушных авторов довольно уже многочисленных откликов в сети на это издание сделал восхитившее меня признание: "Писать об этой книге трудно, поэтому я этого делать не буду. Впрочем, уверяю, что книга могла бы стать событием, если бы кто заметил". Впрочем, имелось в виду, видимо, другое: читать книгу трудно, и я не уверен, что она по-настоящему будет прочитана, даже будучи переложенной на русский язык. Причин тому несколько. Прежде всего Корнелиус Касториадис - грек, появился на свет на родине искусства "византийского плетения словес", в Константинополе (11.03.1922), учился в обители философии, в неувядающих Афинах, жил, писал и умер в мировом центре создания и дистрибуции философских текстов и интеллектуальных репутаций, в Париже (26.12.1997). Принадлежал к почти не известной в России троцкистской умственной традиции, которая была представлена во времена "нового левого движения" такими громкими именами, как Эрнест Мандель, экономист и интерпретатор "Капитала" Маркса с мировым именем, некогда гремевший ученик Альтюссера Режи Дебре, приятель Фиделя Кастро, или биограф Троцкого Исаак Дойчер. Наконец, как натурализовавшийся парижанин, Касториадис усвоил и развил способность философствовать о чем угодно на своем собственном языке. Иными словами, он принял к сведению и взял на вооружение мнение Декарта, сформулированное им в "Рассуждении о методе", что "философия дает средства говорить правдоподобно обо всем и внушать удивление менее сведущим". Это Касториадису, судя по его биографии, почти всегда удавалось, удалось и в обсуждаемой книге.
Приведу лишь два примера. Классик герменевтического историзма Вильгельм Дильтей в своем незавершенном "Введении в науки о духе" выдвинул тезис, гласящий, что специфика истории состоит в том, что она творилась поколениями, которые о ней рефлектировали и разговаривали. Касториадис бесконечно варьирует этот тезис на своем собственном философском жаргоне, отчего возникает впечатление, что происходит приращение знания: "Именно то, что делает возможным историческое познание (поскольку лишь историческое существо может иметь опыт истории и говорить о ней), и становится непреодолимой преградой для достижения этим познанием статуса абсолютно законченного и прозрачного знания - поскольку познание в своей сущности есть исторический феномен, требующий, чтобы его постигали и толковали именно в таком качестве. Исторический дискурс заключен в рамки истории". Впрочем, может быть, в современной культуре, где все уже сказано и написано, нет иного способа сделать нечто новое, помимо пересказа в других терминах уже сказанного и запечатленного на письме? Помнится, в "Охранной грамоте" Борис Пастернак писал о новом искусстве, искусстве Скрябина, Блока, Комиссаржевской, Белого, следующее: "Его хотелось пересказать залпом, что было без страсти невозможно, страсть же отскакивала в сторону, и таким образом получалось новое". И, несмотря на все оговорки, я склоняюсь к мысли, что в книге Касториадиса мы нередко сталкиваемся с этим эффектом. В его исполнении марксизм молодеет.
Но от мастера таких эффектов трудно ждать справедливости по отношению не к дальним, а к ближним, то есть к тем марксистским мыслителям, которым автор обязан очень многим в своем развитии. Конкретно я имею в виду Георга Лукача, чье имя всплывает здесь в самых разных контекстах. Касториадис пишет о нем нечто маловразумительное: "Предпринятую Лукачем в 1919 году попытку защитить ортодоксальное направление (в марксизме. - С.З.) также можно считать неудачной. Он ограничивал это направление марксистским методом, оторванным от содержания и в какой-то мере безразличным к нему". Разумеется, это полная нелепость: именно Лукач с непревзойденной глубиной рассмотрел неокантианскую первопроблему - проблему иррациональности содержания в рамках трансцендентального проекта. И он же дал новую, марксистскую дедукцию категорий, истолковав их как "реальные абстракции" (Маркс), в которых равным образом выстраивается в зрелом капиталистическом обществе и человеческое бытие, и человеческое мышление.
