Виктория Шохина И затеялся как-то вдруг Большой Разговор о Критике. С чего - даже непонятно. Может, чисто случайно - один начал, подхватили остальные. И пошло. Основные площадки тяжких раздумий и бездонных рефлексий - сетевой "Русский журнал" (начиная с 24.04.03) и бумажная "Литературная газета" (начиная с # 28 за 2003 г.). Сказано уже много. Кое-что забавно, кое-что остроумно, а в целом - вода в ступе.
Можно, конечно, взглянув с высоты птичьего полета, расценить это как некоторое оживление самосознания литературы, функцию которого критика, согласно одной из экзотических версий, и предназначена выполнять.
Но, сдается, дело в другом.
Славный ХIХ век каким-то загадочным образом превратил русских критиков в идейных вождей, в идеологов. Эти фюреры "с направлением" беспощадно третировали всех: "чистую", то бишь эстетическую, критику, "Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья" помещика Фета и т.п.
Критиков сам Некрасов боялся, больше чем Цензурного комитета. И старался соответствовать их требованиям по части любви к простому народу, хотя ему тоже хотелось шепота, робкого дыханья и каких-нибудь трелей┘
Только на переломе веков "чистая критика" взяла реванш в лице, скажем, Айхенвальда. Реванш, впрочем, был зыбким, недолгим, почти призрачным. И тому же Айхенвальду вломили по первое число за разоблачение Белинского. Айхенвальд худо-бедно отбился. Но потом, ввиду Революции, был посажен на пароход, шедший в Зарубежье.
Ну а на родине Айхенвальда РАППы, Авербахи и прочие Ермиловы получили власть, о которой Белинские, Писаревы и Буренины только могли мечтать. Дошло до того, что Сталин вынужден был защищать от критиков Горького.
Постепенно все уладилось. Критика стала одним из инструментов идеологической машины Империи. Конечно, за всеми в большой и неповоротливой, как больной Левиафан (уж простите, Лев Васильевич!), Империи уследить было трудно. И критикам, выполнявшим соцзаказы, иногда удавалось протаскивать контрабандой в статьи заветные фиги из карманов.
Подмигивания, намеки, экивоки - все это растворялось, терялось среди долгих перечислений имен и названий, среди словесных чащоб. Было трудно. Но критики работали. Старались. Придумывали обоймы и школы. Очень серьезно к себе относились. Мыслили себя чуть ли не в категориях гегелевской эстетики. И очень экзистенциально. Типа "Критика - это критики". Или "Критики - это критика". Что-то в таком духе.
Но тут как раз волю объявили. И раздался великолепный барственный окрик Виктора Ерофеева: "Место критики - в лакейской!" Критики очень обиделись: шизофренически раздвоенные - трудясь на ниве соцзаказа и одновременно полагая себя властителями дум и эстетами, - они не хотели в лакейскую. Они хотели в барские покои. А чтоб в лакейскую посадить самого Виктора Ерофеева и ему подобных. И не выпускать. И чтоб Виктор Ерофеев и ему подобные критикам шнурки гладили. Как Некрасов - Белинскому: "Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени".
Нынешний Большой Разговор о Критике - это плач по утраченным возможностям. Отчаянное желание снова прорваться в барские покои. Чтобы там, развалившись на бархатном диване и положа ногу на ногу, владеть умами и самовыражаться. Такая уж это публика - критики. Не все, нет, разумеется, не все. Речь о тенденции.
Вот недавно оэкраненный критик Шаталов, злобновато поджав губы, самовыразился, швырнув в корзину новую книгу Пелевина. Дескать, получи, культовый писатель, гранату! Будешь знать, как на наших наезжать!
Но, если вдуматься, где Пелевин и где - Шаталов? Тут-то и проблема - в несоразмерности. Непомерная гордыня, помноженная на самомнение, заставляет критиков тыкать в писателей указующим перстом. А тем теперь по большому счету - хоть бы что!
Оттого критики часто завистливы и жалуются на свою судьбу в литературе.
Между тем есть идеал, к которому всякий критик должен стремиться.
У идеального критика нет и не может быть своей судьбы в литературе. Идеальный критик отбрасывает все слишком человеческое. Он обретается в мире чистых сущностей, в мире, где нет места простым человеческим чувствам, а главное - слабостям.
Идеальный критик не пишет оды о своих и филиппики - о чужих. Нет для него ни своих, ни чужих - есть только текст.
Нет у него соратников по борьбе, друзей, любовников-любовниц, собутыльников, бывших одноклассников и т.п. Нет даже телефонных собеседников, скрашивающих одиночество в промозглые осенние вечера. Идеальный критик не ходит на тусовки. А если и ходит, то возвышается среди толпы подобно Эвересту.
Идеальному критику нет дела до того, что Икс одной с ним крови. Что Игрек - такой обаятельный и со связями. Что Зета сделала неудачный аборт. Ему плевать, что Дубль-ве, допустим, голубой, а просто Ве - молодой да зеленый. И т.д.
Да, среда обитания идеального критика стерильна и жестока в своей стерильности. Но ведь и литература - не благотворительность.
Только исключив напрочь человеческий фактор, критик сможет более или менее адекватно описать/оценить тело текста.
Прочее - вражеская агентура. Засланные казачки. Холодные и расчетливые фюреры. Без черемухи, без искры мистического огня. Прикидываясь критиками, они якобы ведут бой за Настоящее Искусство. А на самом деле - планомерно уничтожают его.
Но этого никто не замечает.
