Юлия Качалкина Мир Иосифа Бродского. Путеводитель. Сборник статей. - СПб.: Звезда, 2003, 464 с.
Иосифа Бродского "размывают" - как потолок накануне ремонта. Как картину неизвестного в поисках скрытого под толстым слоем краски шедевра - разрушая палимпсест, обнаруживая непосредственность первоначального мазка, шрифта, знака. Его - спустя почти десятилетие после смерти - не канонизируют, нет. Его, как длинную строку верлибра, сжимают до размера ямба, бойкого маршевого ямба, который - заглотить на одном дыхании, отложить где-то в глубине памяти. Именно эта ямбическая поступь и слышится в сборнике питерской "Звезды", посвященном бытию поэта - его пристрастиям в музыке, философии, живописи и просто жизни. Кому как не друзьям знать о них? Вот они и вспоминают, уточняя и перебивая друг друга, как в застольной беседе, - Яков Гордин, Кейс Верхейл, Лев Лосев, Людмила Штерн. Между этими людьми - сотни и сотни разниц: континентов, эпох, интересов, отношений. Но общая точка преломления - он, "┘шпион, лазутчик, пятая колонна / гнилой цивилизации┘", в молодости едва не угнавший в Афганистан самолет, а гораздо потом - получивший премию Нобеля. Сборник совсем не академический - он, в тон самому Бродскому, почти джазовый. С такой неистребимой жаждой пестрой красоты воспоминания, какую только и могут дать короткие высказывания самых близких людей. А близких все-таки больше, чем далеких. Не обошлось, конечно, без Александра Солженицына, свой взгляд, помнится, имевшего и на Абрама Терца, но его уравновешивает Людмила Штерн. Это даже не полемика о том, зачем у нас был Бродский. Это такая уже высота мнений, что ни одно не может колебать треножник. Ибо поэт, хотя и не заглянцован ротацией Времени, но уже защищен горациевым aere perennium. И не потому, что горд. А потому, что античность, как заметил автор одной из статей сборника, для него была способом переклички с заглушенными голосами русской культуры - Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой и многими-многими другими. Виктор Куллэ, который сейчас готовит восьмой, последний том первого полного собсоча Бродского, открывает книгу извиняющейся биографией-хроникой. Бродский не хотел биографии, считая ее преступлением против памяти, истории ли. Сказаться в стихах - главное. Но огромное Куллэ спасибо, что запрет обойден: на нескольких страницах выстраивается костяк жизнетворчества Бродского, не компрометируя, не раскрывая секретов - лишь задавая масштаб будущему исследователю. Кто-то из вошедших в сборник знал поэта лично. Кто-то вместо живого Иосифа - только "часть речи". И у последних соблазн впасть в банальность и кудряво высказаться очень велик. Это о Зое Журавлевой. "Видимо, эманация", - как она сама призналась. А все потому, что Бродский из тех, кто провоцирует перепев - не важно, пишете вы о нем стихи или филологическую прозу. Его метафизика подчиняет. И справляются либо преодолевшие текст современники, либо открывшие новую грань соприкосновения поэтики Бродского с каким-либо искусством - музыкой или, скажем, архитектурой.
На трех китах лежат горизонты всего, что он написал: на Времени, Пространстве и Языке. Так, все три в той или иной степени всплывают в каждой статье сборника. Впервые дана попытка систематизировать эссеистику Бродского - выявить мотивы, образы, символы, симптоматичность их появления. В целом же сборник оставляет впечатление разговора за глаза: вот поэт отвернулся, а его обсудили. По-доброму, без сплетни. Просто, как в фильме "Москва слезам не верит", представился случай сказать о человеке то, что в обычных обстоятельствах жизни не скажешь. Классик, замечено, он всегда как бы мертв. А Бродский - как бы до сих пор жив. Хотя задернуто траурное полотно и можно спокойно сказать: он хотел стать органистом в соборе маленького приморского городка. Однако ему не повезло┘
