Лицо Веры: набоковский трилистник

Биографии "жены, музы и агента" Набокова посвящена недавно переведенная на русский язык книга Стейси Шифф - "Вера (Миссис Владимир Набоков)". В конце признание автора: "Вера унесла с собой в могилу многое - мы знаем лишь малую толику того, что знали он и она, - именно этого она и хотела". Слишком схожую с описанной Набоковым в "Подлинной жизни Себастьяна Найта" работу пришлось проделать Шифф, чтобы восстановить жизнь Веры, собирая отрывочные сведения и крохи фактов среди газет, архивов и людей, соприкасавшихся с четой Набоковых. А потому неспроста зачин ее романа-биографии выкликает имя Себастьяна Найта: "Это история о женщине, о мужчине, а также о семейном союзе, о триединстве, которое складывается в каком угодно порядке". Для Веры и Владимира Набоковых арифметика была проста: три единицы составляют единое целое. "Реально одно лишь число - единица..." - дважды утверждает вымышленный герой, центральная фигура в первом англоязычном романе Набокова".

Что могла бы поведать Вера о значении своего имени в прозе мужа? Вопрос не праздный, ведь в биографии приведена высочайшая аттестация: "Если бы Вера не занималась архивами и редактурой, заметил кто-то из друзей, она была бы крупнейшим набоковедом". Этого не случилось, но исследователей она держала в страхе и трепете: "Я, хоть и очень стара, но еще жива и "способна дать сдачи"". Последняя угроза - тоже цитата из "Себастьяна Найта", так собирался герой книги назвать свой первый роман, но заменил на "The Prismatic Bezel" - "Грань призмы" (или "Призматический фацет").

Оба писателя, и Набоков и его герой, - выпускники Тринити-колледжа. Начальная строка "Подлинной жизни Себастьяна Найта" - "to Vera", посвящение жене, женское имя в английском романе; прочитанное по русски - "Вере" - осмысляется как определение темы книги. Себастьян воскресает, получает продолжение оттого, что его брат обретает веру в себя, в возможность дления голосоведущей мелодии книги бытия. Все религии мира, вера человечества в воскресение порождены собеседованием человека со смертью. "Видите ли... никому ведь не хочется, чтобы его убивали" - финал "Грани призмы". Здесь же объясняется, зачем понадобилась хитроумная и шутовская перелицовка самого популярного "сюжета" мировой культуры: "Как это часто случалось в творчестве Себастьяна Найта, он прибегнул к пародии как к своего рода подкидной доске, позволяющей взлетать в высшие сферы серьезных эмоций".

Итак, Набоков пишет книгу о писателе, создавшем пародийный детектив, прообразом которого служит Евангелие. Детектив находится в центре повествования, но он неопознан. Собирательный тип глухого и слепого читателя - м-р Гудмен, бывший секретарь Найта. Он накропал биографию писателя, уснащенную "образными описаниями и анекдотами" якобы из реальной жизни Себастьяна. Брат писателя приводит четыре сюжета, заглоченные шустрым секретарем, которого водил за нос развлекающийся пародист. Первый - бородатый студенческий анекдот, второй - из книжки Джерома К. Джерома, третий (трудный для английского читателя) - рассказ Чехова "Черный монах". Четвертый, шекспировский "анекдот", брат Найта считает самым узнаваемым:

"...Себастьян, рассказывая о своем самом первом романе (неизданном и уничтоженном), поясняет, что речь в нем шла о молодом толстом студенте, который, приехав домой, узнает, что его мать вышла замуж за его же дядю; этот самый дядя, ушной специалист, погубил студентова отца. М-р Гудмен шутки не понял".

Найт сызмальства усвоил уроки раздирания на перья ангельских крыльев. "Окрыленный клоун, или ангел, притворившийся турманом", - так аттестует его почерк английский критик. Вслед за этим отзывом приводится подробное переложение найтовского романа "The Prismatic Bezel". Вот он в сильном сокращении:

"Двенадцать человек живут в пансионе... Один из жильцов, некий Г.Абезон, арт-дилер, найден в комнате убитым. Офицер полиции вызывает лондонского сыщика. Тем временем задержаны все обитатели пансиона плюс случайный прохожий, старик Нозебаг, оказавшийся в вестибюле, когда открылось преступление. Это кроткий старый господин с белой бородой, пожелтевшей у рта, и с безобидной страстью к коллекционированию табакерок. Затем быстро и плавно что-то в рассказе начинает смещаться (сыщик все еще едет, а труп Г.Абезона по-прежнему лежит на ковре в запертой комнате). Постепенно становится ясно, что все постояльцы так или иначе связаны друг с другом. Тут в повествовании возникает странная красота... Новая фабула, новая драма, ничем не связанная с началом повествования, которое тем самым вытесняется в область снов... Но тут раздается стук в дверь и появляется сыщик. Мы снова барахтаемся в трясине пародии. Сыщик не выговаривает "h", причем притворяется, будто это он притворяется. Кроткий старик Нозебаг путается у всех под ногами. Похоже, вот-вот в дело пойдет старый трюк - превращение самой невинной с виду персоны в главного негодяя. Сыщик начинает вдруг проявлять интерес к табакеркам. "А-а, - говорит он, - а кто у нас тут по искусству?" Внезапно становится известно, что покойник исчез - в запертой комнате пусто. Наступает минута остолбенения. "Думаю, - говорит старик Нозебаг, - я смогу вам все объяснить". Медленно, с большой осторожностью он снимает бороду, седой парик, темные очки, и открывается лицо Г.Абезона. "Видите ли, - произносит м-р Абезон с самоуничижительной улыбкой, - никому ведь не хочется, чтобы его убивали".

Пересказ сюжета нарочито подсовывает самый знаменитый детективный прототип - "Убийство в Восточном экспрессе" (1934) Агаты Кристи, где замкнутые в тесном пространстве вагона действующие лица (числом 12), связанные круговой порукой, вершат свой самосуд. Имя пародируемой романистки - Christie - просвечивает (софиты - из "Гаврилиады") сквозь детектив о поддельной смерти и маскарадном воскресении.

Спасительное деяние передано в руки словесного смешения языков, призванного смешить и трогать. В романе биографию Найта его брату удается слегка прояснить благодаря тому, что кто-то умел расписываться вверх ногами. Чтение должно следовать за этим предуказанным кульбитом. Дивный солнечный Лик не запятнан убийством (Kill). Искусство есть искус, с чьей помощью дано превратить разбитое сердце (heart) в вечный двигатель творца - art. Диалектное произношение лондонского детектива-кокни акцентирует связь искусства и сердца. Но самые сильные ударения и переворачивания - в имени главного персонажа, единого в двух лицах. Молодого человека зовут G.Abeson. Он лидер в заманчивой игре подвохов, снов и обманов, составляющих суть искусства. Наклеивая бороду и усы, принимая другое обличье, он остается той же личностью под видом другого - безобидного старца. Всего-то и требуется перевернуть неделимую единицу "I" ("Я") вверх ногами, прочитав имя-перевертыш - Nosebag. Смех нисколько не отменяет сущности Святой Троицы, а лишь утверждает неизменность набоковского постулата о постоянной близости космического и комического. Триада возникает из единства противоположностей - молодости и старости, объединенных в одной персоне, занятия которой обеспечивают присутствие своеобразно осмеянного Св. Духа. Сын Бога - G.Abeson определен "по искусству", его специальность - Сон, Нозебаг - коллекционер табакерок, его увлечение - Нос, запах.

Пародия дана в режиме вращения тригональной оптической призмы, грани которой заполнены тремя повествованиями. Так действует рекламный плакат - повороты множества призм дают одну из трех картинок. Так было устроено старинное зерцало - призма с указами Петра I, непременный атрибут всех присутственных мест. Потому и называется роман - "Грань призмы".

Обретение лица веры (face & faith) Набоков подытожил поэтически: "Не доверясь соблазнам дороги большой // или снам, освященным веками, // остаюсь я безбожником с вольной душой // в этом мире, кишащем богами. // Но однажды, пласты разуменья дробя, // углубляясь в свое ключевое, // я увидел, как в зеркале, мир и себя, // и другое, другое, другое".

Анненский искупительные муки души заключил "В волшебную призму". "Хрусталь мой волшебен трикраты", - так начинается это стихотворение из "Трилистника победного", а завершается оно скорбной нотой личностной веры: "Нажмешь ли устой ты последний - // Ни сжатых, ни рознятых рук, // Но радуги нету победней, // Чем радуга конченых мук!.."